Дальнейшее было делом техники. Генка сделал все, как обещал. За пятьсот рублей достал машину через знакомого алкаша — собутыльника бывшего журналиста Боровкина, нашел выселенный дом на Магистральной улице, договорился с Оксаной, что пересидит первое время на барсуковской даче, а Мухину пришлось лишь некоторое время поскучать у окна с биноклем, наблюдая за добычей, а потом в день «икс» позвать гостей, совместив приятное с полезным. А когда Женя поедет встречаться с похитителем — зайти к соседке с просьбой одолжить пару сотен, чтобы иметь алиби и на этот случай. Сомневаться в кристальной Генкиной честности он не мог: не такой дурак Генка, чтобы подставиться и сбежать с деньгами.

Пока велись переговоры, Оксана тоже собиралась с мыслями и искала бабки. К тому моменту, когда все было готово, Генка уже точно знал, что Мухина в живых не оставит, потому что такой шанс — срубить двести тысяч — жизнь никогда больше ему не преподнесет.

Генка еще раз просчитал все «за» и «против» и понял, что он гениальный стратег. Обеспечивая Мухину алиби — чтобы его уговорить, — он думал о себе: не найдут менты дружка, так и на него никогда не выйдут. А если найдут? Если найдут, хлюпик Мухин его сдаст. Значит, Мухина надо мочить. А что толку мочить, если у Мухина алиби — на него, живого или мертвого, менты все равно не подумают. Как же быть? А так и быть — подсунуть Мухину формочку, которую девчонка зажала в кулачке, когда он затащил ее в машину, а в компьютере оставить диск с детской порнухой — и все дела. Менты, конечно, поймут, что у Мухина был помощник, но найти его все равно не смогут…

Все прошло легко и гладко. Мать девки слово сдержала и в ментовку не заявила, только почему-то из дому вышла не в десять, как ей велели, а часом раньше. Впрочем, это было даже к лучшему — пусть думает, что девку ей не вернули потому, что она не выполнила условия сделки, то есть что она сама виновата.

Первые два дня Генка провел с Машей Шрамковой на принадлежащей Барсукову даче. Оксана уверяла его, что там безопасно, но оказалось, во-первых, что рядом ошивается пьянчуга-сторож, с которым, правда, Генка легко разобрался, вернее, вырубил его, подсунув две литровые бутылки водки, так что тот оба дня проспал без задних ног и потому не видел ни его, ни ребенка, а если и видел, то вспомнить потом не мог. Во-вторых, откуда-то взялась сумасшедшая старуха с «мыльницей». «Какой у вас хорошенький мальчик!» — сказала она, увидев переодетую Машу, и даже, кажется, собиралась ее сфотографировать. Старуха, конечно, опасности не представляла, но осторожный Генка решил, что лучше не рисковать и велел Оксане срочно снять хату в Москве.

Жизнь в съемной квартире показалась ему раем — не нужно было вставать в семь утра, пахать целый день в магазине, а вечером слушать ворчание дурака-отчима. Тут он сам себе был хозяин — девчонка его почти не доставала и даже слушалась: сидела себе тихо на ковре и играла, пока он смотрел ящик или трепался по телефону. Покой его, как ни странно, нарушала только Оксана, которая являлась, как она говорила, чтобы приучать девчонку к себе. Вот тут-то и начинался цирк! Как только мелкая видела Оксану, она тут же пускалась в рев, и никакие подарки, игрушки или сладости не могли ее успокоить. Пришлось даже давать ей таблетки, но это помогло лишь отчасти — орать она перестала, но признать Оксану все равно не захотела, и на все просьбы и уговоры называть ее мамой таращила свои темные зареванные зенки и ничего не говорила. Такой же протест вызывали у нее все попытки присвоить ей другое имя. «Тебя зовут Алина. Скажи: “Я — Алина”», — каждый раз твердила ей Оксана, но та только плотнее сжимала губы и мотала головой. «Вошь паршивая!» — злилась Оксана и уходила на кухню перекурить. «Что ты дергаешься? — уговаривал ее Генка, опасаясь, как бы она не передумала и не переиграла все назад. — Какая тебе разница? Алина, не Алина… Тебе не все равно?» — «Так она же молчит, зассыха!» — возмущалась новоиспеченная мать. «Ну и пусть себе молчит! Тебе же лучше!»

С Оксаной он не церемонился. Когда большая часть суммы за девчонку была выплачена и Оксана по уши завязла, Генка продолжал тянуть из нее деньги без всякого зазрения совести: за аренду квартиры, за продукты, за то, что ему приходится работать нянькой, и, лежа перед «ящиком» в тот день, когда его взяли, думал, не срубить ли ему с нее еще деньжат? В самом деле, если она теперь миллионерша, то почему бы ей не поделиться со старым другом?..

Теперь следствие располагало данными о ста тысячах долларов, которые, вкупе с проданной квартирой, и стали причиной ненависти Мухина-младшего к Шрамкову и его семейству. «Проясняют ли эти новые данные общую картину, вот в чем вопрос?» — думал Гулин и вынужден был ответить самому себе, что нет. По-прежнему неразъясненным оставался факт самоубийства Мухина-старшего и, что гораздо более волновало следствие, не было ничего, что проливало бы свет на четыре убийства.

Полковнику легко было требовать найти связь между четырьмя жертвами — Шрамковым, Сапрыкиным, Даниловой-Вильдо и Хинштамом, однако все, что оперативникам удалось нарыть за все это время, лишь замутняло картину: Сапрыкин, например, семь лет назад возглавлял кадровую комиссию, утверждавшую кандидатуры на работу в ООН в качестве международных чиновников из числа сотрудников министерства, и зарубил кандидатуру Шрамкова-младшего. Что же из этого следует? Ровным счетом ничего. Здесь можно было бы искать мотивы для мести со стороны Шрамкова, если бы последний сам не был убит. Далее. Оба — Шрамков и Сапрыкин — в разное время и в разных группах учились у Даниловой-Вильдо французскому языку, причем один — успешно, а второй — через пень колоду. В итоге — все трое мертвы. И наконец, Хинштам. Он долго и упорно копал под МИД, разоблачал недостатки министерства в целом и его отдельных сотрудников в частности, в том числе когда-то давно написал статью о Шрамкове-старшем. Он же с упорством, достойным лучшего применения, искал маньяка в стенах высотки, а в результате сам оказался его жертвой. Ну? И что со всем этим прикажете делать?..

Гулин скомкал лист бумаги, на котором разноцветными фломастерами чертил очередную схему, и с досадой бросил его в корзину.

Татуся ошибалась: говоря о Мите, Женя вовсе не кокетничала. Она действительно поймала себя на том, что испытывает странное беспокойство. В течение последнего месяца они были вместе каждый или почти каждый день. Он откликался на малейший зов, на малейшую просьбу о помощи. Собственно, его даже не нужно было просить — он без всяких просьб оказывался рядом в ту самую минуту, когда это было нужнее всего, то есть вел себя, как может вести себя только самый близкий человек. И все это произошло как-то так само собой и так быстро, что она даже не успела понять, как именно. И — что самое удивительное — она приняла его помощь легко и естественно, как будто по-другому и быть не могло. И почти не замечала его, озабоченная только своим горем и поисками дочери. Впрочем, он ничего и не требовал, будто понимал, что, пока Машки нет, у нее словно сердце вырвано из груди и ей не до любвей.

А что теперь? Неужели она все это время была уверена, что так будет всегда? Что он никуда не денется и будет по-прежнему оказываться в нужное время и в нужном месте?.. Встретились они случайно, чудом — как это он вспомнил, что видел ее на этих дурацких елках? Сама-то она не помнила о них ровно ничего! И как случилось, что он начал ей помогать? Что он тогда сказал? «Давайте решать, что делать с Машей?» — кажется, так? Зачем ему это было нужно? Он не похож на сентиментального плаксу, который делает такие вещи только потому, что это связано с воспоминанием столетней давности. Что тогда? Может, у него просто такая цель в жизни — спасать кого-нибудь? Есть же люди, которые не могут не писать, или не рисовать, или не петь, а он — не может не спасать? То есть просто не может не спасать и все? Причем все равно кого — редкий вид жаб, птенцов фламинго или выбрасывающихся на берег голубых китов? Или детей, которых похищают нехорошие дяди или тети. И теперь, когда Машка дома, он уедет в Африку и будет присылать открытки с видами на гору Килиманджаро по праздникам?..