В конце концов, она ничего о нем не знает, и он ничем ей не обязан. Она даже не знает, женат ли он. Вроде бы нет, но это ничего не значит. У него может быть девушка, женщина, возлюбленная… как, черт возьми, все это называется?

Но главное, почему вдруг ее это так волнует? Ведь еще недавно никакого Мити в ее жизни не было, и собственное существование ее вполне устраивало. Или нет? Или все-таки нет? Уж не влюбилась ли она? Не-ет, это невозможно. Да и как бы она могла? Она же помнит, что все время, пока Машка была у этих гадов, она не думала ни о чем другом. У нее не было ни времени, ни душевных сил, чтобы влюбиться. И потом, разве она не дала себе слово после истории с Комаровским, Машкиным отцом, что не сделает этого больше никогда в жизни? Что она прекрасно обойдется без мужиков, от которых только боль и разочарования… И вот теперь — пожалуйста. Терзать себя из-за человека, которого она… Женя чуть не подумала «совсем не знает», но в этот момент ей так ярко вспомнились его глаза, в которых было столько решимости, сочувствия, а потом и радости за нее, что у нее больно сжалось сердце.

Митя по-прежнему звонил, правда, — с горечью заметила Женя, — теперь уже через день. Говорила она с ним суховато, сдержанно, больше всего опасаясь, как бы он не заподозрил ее в «страданиях» или каких-нибудь других «дурацких чувствах». И каждый божий день проклинала себя за свою же собственную инициативу — устроить вечеринку с Гулиным.

Татуся, конечно, была права: сидеть втроем — глупо и неловко. Татке будет не по себе, а уж о Гулине и говорить нечего — такому, как он, оказаться в компании двух почти не знакомых баб — сплошное наказание. А звать Митю, который не делает ни малейших попыток встретиться с ней, да еще звать в компанию, где он составит вторую пару, — не значит ли это прямо намекать на ее интерес к нему? И как она будет выглядеть, если ему все это не нужно и придет он только для того, чтобы не показаться невежливым?

Жене ужасно хотелось как-нибудь вывинтиться из этой истории, но она не знала как. Во-первых, ей было жаль огорчать Татусю — она видела, что та ждет не дождется этой вечеринки и что вечеринка эта — ее единственный шанс встретиться с Гулиным. Во-вторых, она договорилась с ним, что тот позвонит ей сам, когда освободится, и не могла же она, в самом деле, сказать ему в ответ, что все отменяется, какова бы ни была причина этой отмены? Оставалось надеяться только на то, что Гулин сам передумает или забудет. А если все-таки позвонит, то встречаться они будут втроемили, еще лучше, она позовет кого-нибудь из друзей, чтобы познакомить их с человеком, спасшим ее дочь. А Митя… Митя пусть себе как хочет. Уговаривать его она не станет. И постарается как можно быстрее свернуть голову всяким «чувствам» и жить дальше — ради Машки…. Слава Богу, у нее есть ради кого жить.

В остальном все было хорошо. В доме царил мир. Василий Демьянович снова пил свой любимый кофе, Валентина Георгиевна сделала прическу и была очень довольна, что «влезла» в свое некогда любимое клетчатое платье.

Через неделю после возвращения Маши зашла Татуся — «посмотреть на ребенка». Василий Демьянович сам встретил ее и помог снять пальто. Вечером они все сидели за большим круглым столом в гостиной и пили чай. Василий Демьянович был в ударе и с блеском рассказывал о своих первых впечатлениях о работе в МИДе — еще довоенном.

— Вы, наверное, и Вышинского видели? — спросила Татуся.

— Видел. Один раз мне довелось присутствовать на Ученом совете в ВДШ, высшей дипшколе, потом переименованной в академию… Впрочем, лучше она от этого не стала… У нас сейчас все академии да университеты — где надо и где не надо, в основном где не надо…

— Не ворчи, отец, — встряла Валентина Георгиевна, — рассказывал и рассказывай себе…

— Да, так вот, — Василий Демьянович покосился на жену, но ничего не сказал. — В этой самой ВДШ он одно время был ректором и в тот день вел заседание Ученого совета. Один из преподавателей — там был блестящий преподаватель арабского языка, я даже помню его фамилию, Майзель — делал доклад. А Вышинский спал или, во всяком случае, казалось, что он спит — у него была манера сидеть с закрытыми глазами. Но когда докладчик сказал, что во всех языках много заимствований, он поднял голову, вперил в него тяжелый взгляд и с угрозой в голосе спросил: «Вы хотите сказать, что и в великом русском языкеесть заимствования?» На что Майзель не моргнув глазом спокойно ответил: «В русском их больше, чем в каком-либо другом».

Татуся округлила глаза:

— И что ему за это было? Его расстреляли?!

Василий Демьянович улыбнулся и покачал головой:

— Нет, слава Богу… Но вообще, господин был довольно неприятный… Я имею в виду Вышинского, разумеется…

Женя смотрела на отца с удивлением — она никогда раньше не видела его таким или ей казалось, что не видела, а Татуся, обожавшая воспоминания, попросила «что-нибудь еще». Василий Демьянович, узнав, что ее предки родом из Белоруссии, поведал еще одну историю из семейной хроники.

— Мой старший брат — он умер в начале шестидесятых — воевал в Гражданскую войну и был командиром отряда. Однажды они оказались в местечке, только что освобожденном от белополяков… Там не было ничего, кроме небольшой сыроварни… Так вот, он позвал хозяина и потребовал накормить его бойцов. Перепуганный старик вытащил откуда-то голову сыра и трясущимися руками поставил на стол. Брат взмахнул шашкой, разрубил ее и увидел, что сыр практически целиком съеден плесенью. Со словами «Я тебе покажу, как травить бойцов Красной армии!» он набросился на хозяина, и того бы наверняка постигла участь сырной головы, если бы тот не упал на колени и не взмолился: «Сперва попробуйте! Это же рокфор — лучший в мире сыр!» Попробовали — оказалось, действительно вкусно… — Василий Демьянович одним глотком допил чай и добавил: — Впоследствии мой брат стал скульптором и большим ценителем рокфора.

Все рассмеялись, а Маша, которая сидела на высоком стульчике и вместе со всеми слушала деда, удивленно проговорила: «Голову разрубил?..» — и открыла рот. Все наперебой бросились объяснять, о какой голове идет речь, а Валентина Георгиевна укоризненно посмотрела на мужа и покачала головой.

О Мите, которого Женины родители видели в тот день, когда Машу привезли из Шереметьева, все, словно сговорившись, молчали.

После чая, когда Маша уже спала, а Женя убирала со стола и мыла посуду, Татуся, вытирая чашки, как бы между прочим спросила:

— Гулин не звонил?

— Пока нет, — ответила Женя и, чуть усмехнувшись, добавила: — А вот Лора звонила — сказала, что по случаю возвращения Машки мы все должны сходить в храм.

Татуся покосилась на подругу:

— Ну?

Женя выключила воду, вытерла руки и вместо ответа задумчиво произнесла:

— Почему теперь все говорят — «храм»? То есть почему «храм», а не «церковь»? Прямо ария Джильды какая-то… «В храм я вошла смиренно, богу принесть моленья…» Раньше говорили «церковь», и ничего, всем хватало…

— Откуда ты знаешь, как было раньше?