Советник улыбнулся:

— Теперь уже поздно думать об этом. Вам понадобится моя помощь, чтобы поднять Тависа из шахты. А поскольку я не обладаю целительной силой, вам придется самому позаботиться о мальчике. Позвольте мне выломать вторую решетку. После того, что вы для меня сделали, я чувствую себя в долгу перед вами.

Гринса с минуту поколебался, с сомнением глядя на Фотира светлыми глазами.

— Хорошо, — наконец согласился он. — Благодарю вас.

Фотир коротко улыбнулся и первым пролез в узкую шахту. Он протискивался по ней с трудом — широкоплечему предсказателю придется еще труднее, — но, к счастью, вторая решетка находилась недалеко. Внизу шахта немного расширялась, и решетка здесь состояла всего из четырех прутьев, двух поперечных и двух вертикальных. Однако в этом месте было жарко и так дурно пахло, что Фотира едва не вырвало. От запаха нечистот, гниения и болезни у него заслезились глаза. Он работал по возможности быстро и с помощью магической силы Гринсы справился с решеткой всего за несколько минут.

Он вцепился в железные прутья, не дав решетке упасть вниз, и крикнул Гринсе, чтобы тот вытаскивал его обратно. Мужчина схватил Фотира за лодыжки и потянул. Советник чуть ли не до крови ободрал колени и локти о каменные стены шахты, но через несколько секунд уже оказался снаружи и жадно вдохнул свежий ночной воздух.

— Отличная работа, — сказал предсказатель. — Теперь предупреждаю: отверстие находится довольно высоко от пола, так что приготовьтесь к прыжку.

— А вы приготовьтесь к вони.

Гринса нахмурился:

— Сильной?

— Просто ужасной.

— Похожей на смрад разлагающегося трупа?

У Фотира перехватило дыхание. Об этом он даже не подумал.

— Отчасти да, — сказал он. — Помимо букета других запахов.

На лице мужчины отразилось облегчение.

— Все прочие запахи являются добрым признаком. Там умирали и другие узники. Если бы умер Тавис, смрад разлагающегося тела перекрыл бы все остальное. — Он махнул рукой в сторону отверстия.

Фотир снова пролез в окошко, на сей раз ногами вперед. Он глубоко вздохнул, в последний раз наслаждаясь свежестью ночного воздуха, а потом начал спускаться. Он старался двигаться как можно медленнее, но ноги скользили по каменному покрытию шахты, не находя никакой опоры, и тормозить с каждой секундой становилось труднее; наконец он отказался от всяких попыток замедлить спуск и стремительно заскользил вниз, прикрывая скрещенными руками лицо, чтобы не удариться лбом о верхний край отверстия. Однако Фотир не сумел удержать равновесия, когда приземлился, и растянулся во весь рост на зловонном сыром полу.

— Ксавер? — донесся хриплый голос от дальней стены. Советник встал и напряженно всмотрелся в темноту, но ничего не увидел.

Секундой позже в камеру свалился Гринса; приземлившись, он слегка покачнулся, но сумел удержаться на ногах.

— Отец? Это вы?

— Нет, лорд Тавис, — ответил Фотир, обретя наконец дар речи. — Это не ваш отец и не господин Маркуллет.

— Тогда кто? — спросил мальчик хриплым слабым голосом.

На ладони Гринсы вспыхнул язычок пламени, свет которого рассеял густой мрак темницы.

— Фотир! — сказал мальчик. — И предсказатель?

Но советник молчал, в ужасе глядя на человека, прикованного к каменной стене. Его желудок свело спазмом, и он судорожно сглотнул, подавляя приступ тошноты.

— Милорд! — наконец проговорил он прерывистым голосом. — Что они с вами сделали?

Андреас приходил пытать его так часто, что Тавис уже потерял представление обо всем на свете. Он не знал, какой сегодня день и какие колокола он слышит (если колокольный звон вообще доходил до его сознания). Он даже перестал замечать восходы и заходы солнца и лун. Для него больше не существовало света и тьмы, дня и ночи. Оставались лишь боль и сон. Все прочее не имело значения.

Порезы, нанесенные герцогским мечом, покрывали грудь, спину, руки, ноги и лицо Тависа. Андреас подносил свой меч даже к паху мальчика, хотя пока не отрезал ему половые органы. Впрочем, это было еще впереди, о чем герцог не преминул сообщить узнику. К настоящему моменту это оставалось единственной частью его тела, которую герцог пока щадил. Прелат тоже приходил один или два раза, чтобы убедить Тависа признаться и раскаяться. Во время последнего посещения Баррет выразил Андреасу тревогу по поводу порезов на теле узника. Очевидно, многие раны кровоточили и гноились. Герцог прислушался к словам прелата и сменил меч на факел. Теперь на спине, руках и ногах Тависа появились ожоги. Почти все пальцы у него были сломаны.

Но он не признался. В какой-то момент — когда он стоял у каменной стены темницы, скуля от боли и умоляя Байана забрать его до следующего прихода Кентигерна, — Тавис вдруг осознал, насколько пустую жизнь он прожил. Он не успел отличиться в бою, он не успел стать королем или хотя бы герцогом, он никогда не любил. Ксавер был его единственным верным другом, но даже этой дружбе он едва не положил конец глупой пьяной выходкой. Когда он умрет, повешенный за убийство, которого не совершал, не останется ничего, на что его родители могли бы с гордостью указать и сказать: «Это сделал наш сын».

Но Тавис твердо решил (такая решимость удивила его самого и потрясла бы Явана) не делать ложного признания. Если он не может ничего прибавить к славе дома Кергов, он хотя бы не запятнает доброе имя своего рода — по крайней мере больше, чем уже запятнал. Конечно, это было ничтожно мало. Но ничего большего он уже не мог сделать.

Порой боль становилась такой нестерпимой, что Тавис чувствовал готовность сдаться. В любом случае почти никто не верил в его невиновность, а те, кто верил, чьим мнением он действительно дорожил, поняли бы, почему он признался. Его останавливала только гордость. Гордость Кергов. Одни называли ее проклятием дома Кергов. Другие утверждали, что именно она стала причиной многих междоусобных войн в Эйбитаре. Но в последние дни своей жизни, когда пламя факела обжигало его тело, Тавис обрел в ней спасение.

Услышав голоса в отдалении, мальчик поначалу испугался, что вернулся Андреас. Он медленно открыл глаза, ожидая увидеть рассеянный свет дня или огонь проклятых факелов. Но в камере по-прежнему царила непроглядная тьма, хотя звуки не прекращались. Голоса, звон металла время от времени. Вероятно, это переговаривались стражники за тюремной дверью, но он еще никогда не слышал их так отчетливо. А возможно, он просто терял рассудок. Тавис знал, что такое случается с узниками, особенно с теми, кто подвергается пыткам.

Внезапно звон металла стал громче, словно раздавался в самой камере. Может быть, в темницу привели другого узника, пока он спал? Может быть, это новый сосед звенел цепями? Или это Андреас, искалечивший его тело, пытался теперь сокрушить его рассудок? Тавис хранил молчание, прислушиваясь к звону металла, который повторялся снова и снова. Звук доносился от окошка, понял вдруг он, почувствовав прилив надежды. Звон прекратился так же внезапно, как начался, и какой-то голос неразборчиво прокричал несколько слов. Тависа била крупная дрожь, сердце выпрыгивало у него из груди. Что-то происходило, к добру или нет, и он просто ждал.