Митя еще хотел распрямиться во весь рост, еще надеялсяуспеть выкрикнуть в слепящие фары красной, жадной до трупов электрификации,выкрикнуть что-то, пролаять все-таки с ощетинившейся холкой, показать зубытрупа, чтобы запомнили, когда отпущенная без предосторожностей кривая всеобщейдиаграммы коммунизма саданула его по боку и пошла дальше, срезая целый пластземли и обнажая слежавшиеся эпохи, кости и окаменевшие печени.

* * *

На обратном пути в Москву Нина делила купе с ЛюбовьюОрловой. Она была очень весела, хохотала, рассказывала кинозвезде какие-тофронтовые курьезы, и Люба подхохатывала, прекрасно понимая, что у Градовойзавязался роман. Наверное, уж какой-нибудь летчик-истребитель, воздушный ас,вся грудь в орденах, кто-нибудь вроде знаменитого Покрышкина. Меньше всего,конечно, походил на героя фронтового романа некто сутулый и тощий, вжеваной-пережеваной шинелишке, который толкался вокруг автобуса с артистическойбригадой до самого отъезда на железнодорожную станцию.

Когда погасили свет, Нина долго лежала в счастливой дреме.Все тело ее вспоминало прикосновения Сандро, и в глазах стояли его обожающие,какие-то ритуальные глаза. Язычник, смеялась она в полусне, из драной кошкисотворил себе кумира. Она знала, что он может быть красивым. Когда расстанетсяс этой гнусной формой, ничто не помешает ему стать красивым, даже маленькаяплешь.

Она попыталась представить себе их будущую жизнь, закатное,хорошей старой меди небо над вечным Тбилиси, но вместо этого вдруг увиделаголовы шагающей в темноте колонны, мертвую зыбь голов, и вдруг совершенноотчетливо поняла, чье лицо мелькнуло перед ней в луче конвойного фонарика.Контрактура всей кожи, мгновенный и незабываемый спазм.

* * *

Все, что выливалось из сверху лежащих, стекало на ДмитрияСапунова в его последний час. Когда этот час прошел, он начал выкарабкиваться.Отодвигая отяжелевшие конечности беспардонно сверху лежащих. «Одной-то пули наммало, – бессмысленно бормотал он. – Одной-то пульки-шмульки-фитюлькинам маловато...» Пролезал из черного мрака в серый мрак. Предрассветный туманприкрыл толстыми слоями все ночное дело. Стали вырисовываться стволы невинныхживотных земли – деревьев. Перекликались часовые, навьюченные пульками упыри.Сверху с небес гудела боевая слава – авиация. Все дальше он уходил, зажимаялоктем располосованный рикошетной пулей правый бок. Почти не скрываясь,проковылял мимо обгорелых печей Харитоновки. С другой ее стороны, с полевой,видны были привольные, лежащие в талых лужах луга. Первые лучи из-за буграосветили водяные пятна и заставили их, как в старину, отразить облака. Тогда онупал в кусты, на прошлогодние листья, вдохнул весеннюю гнильцу и заснул,вызывая серьезный интерес у двух сидящих поблизости ворон. Тление невинное итление греховное, казалось, думали вороны, что разлучает вас в космическихполях?

Проснулся он от посвистывания. Незнакомая ему мелодия «Тучив голубом». По вьющейся поперек поля и уходящей к горизонту грунтовой дорожкешел, удаляясь, одинокий солдатик. Он весело перепрыгивал через лужи и удалялся,на плече вещмешочек. Никакого оружия, вот что интересно, подсказала Сапуновуодна из ворон. Солдатик, похоже, возвращался из госпиталя в свою часть.

Сапунов, подавляя стон, поднялся и тяжело побежал за ним.Рухнул на маленькую спинку, железными, может, еще трупными пальцами сжал горло,бесповоротно круша хрящи. За шиворот потянул приконченное так легко тело к себев кусты. Синь удушья отлилась от солдатика, он лежал с румянцем на щеках, будтокемарил. Сапунов залез в нагрудный карман, вытащил пачку помятых папирос«Норд», штук десять в ней было, точнее, одиннадцать; там же была и зажигалка,сделанная вручную из гильзы бронебойного патрона.

Сапунов начал курить и не остановился, пока не выкурил всеодиннадцать штучек. Хорошо было, лежишь рядом с каким-то военнослужащим, будтос корешем, дымишь, в небе над тобой на большой высоте пролетает международнаяавиация. Потом вспомнил, что не для курева же душил. Полез в другой нагрудныйкарман, вытащил красноармейскую книжку. Вот ради этого душил. Документика.Ксивка-бурка вещая каурка.

Девятка больших перелетных гусей стройным клином заходила напосадку. Балтийский высокий закат отражался по всей поверхности городскогопруда. Эта поверхность и была посадочной площадкой для гусиной эскадрильи.Вожак аккуратно снижал скорость, громко требовал синхронности: «Делай, как я!Делай, как я! Делай, как я!» Для него, видимо, важна была не просто посадка, апосадка, выполненная в идеальном стиле, в полном синхроне. Все остальные гусимолчали, стараясь точно и ритмично повторять взмахи его крыльев. Сели всеодновременно, с минимальным количеством брызг. Сели и только тогда ужезагоготали, вознося хвалу своему вожаку. И он теперь гоготал наобум, счастливыйи гордый, встряхивался, нырял большой головой в немецкое озеро, выныривал весьв брызгах, в лучах заката. Долетели! Привел свою семью без потерь и в лучшемстиле!

Маршал Градов, прогуливаясь вдоль пруда, с интересом смотрелна гусиные радости. Прилетели, должно быть, из Северной Африки, от Тобрука иЭль-Аламейна; не из долины ли Нила? Напрямик, как требует тысячелетняятрадиция, невзирая на зенитный огонь и воздушные бои, в точности следуя своемунавигатору и садясь на поверхность озера в Данцигском коридоре, не зная,впрочем, ничего про этот так называемый коридор; однако весьма довольные тем,что очертанья городка не изменились.

А могли бы ведь измениться, и очень сильно, как, например,изменились очертания Кенигсберга. Если бы фон дем Боде не капитулировал, врядли удалось бы городскому замку сохранить свои башни. Волны «летающих танков»Ил-2 вкупе с гвардейскими минометами и с артиллерией всех трех основныхкалибров превратили бы всю эту готику в «плюсквамперфект». Увы, таковыобстоятельства конца игры, ваше превосходительство «сумрачный германскийгений».

Так элегически размышлял командующий Резервным фронтом,прогуливаясь, как всегда, под бдительным оком своей охраны по берегу городскогопруда в маленьком и вылизанном, несмотря на войну, до последнего булыжничкапрусском городе на спорной германо-польской территории в апреле 1945 года.