Колонна продолжала тянуться мимо них, и вдруг Нину охватилоощущение, что кто-то знакомый только что посмотрел на нее из плотных рядовобреченных предателей. Просто мелькнуло какое-то знакомое лицо. Мгновеннаявспышка. Все пропало. В ужасе она едва не задохнулась: это мог быть Савва! Такстекаются иногда невероятные совпадения, черти хлопотливо ткут сеть кошмара, инаконец выскакивает результат – комок ужаса! Отказываясь верить в смерть Саввы,Нина иногда представляла его военнопленным, а стало быть, по сталинскойдоктрине, предателем Родины. Нет, это не мог быть он. Лицо, мелькнувшее сейчаспод пятном конвойного фонарика, было совсем юным, не Саввино лицо, да и вообщенезнакомое лицо, просто лицо юнца, которого сейчас за Харитоновкой сбросят вовраг с дыркой в затылке.

Колонна прошла, слилась с темными буграми леса, вдругвозникла тишина и пустота, только Стожары продолжали гордо стоять надпрезренной землей. Они вернулись на дорогу и вдруг заметили, что к звездамприсоединился тонюсенький, будто нитка в лампочке, серп луны.

– И все-таки я надеюсь, что мы вздохнем свободнее послевойны, – сказала Нина. – Не может быть, чтобы все осталосьпо-прежнему после такой войны!

– Сомневаюсь, – пробормотал Сандро. – Вряд личто-нибудь изменится. Гитлер и Сталин своей ссорой загнали нас всех вловушку...

Он вдруг, кажется, испугался, что высказал свои тайные мысливслух. Протянул руку, сжал Нинино запястье, как будто хотел убедиться, что этоименно она и ему ничего не угрожает.

– Ты знаешь, Сандро, – проговорила Нина, – послеотъезда Саввы на фронт у меня не было ни одного мужчины.

Она шла, опустив голову, повисшие волосы скрывали от Сандроее лицо.

– Не знаю, что случилось со мной, – глухо продолжалаона. – Никому не позволяла до себя дотронуться. Бесилась. А сегодня этодошло уже до точки. Ты знаешь, я едва не уехала с теми, на «виллисе»...

Он отвел рукой ее любимые волосы, робко заглянул в любимое,отяжелевшее в этот момент, но все равно любимое лицо.

– Нет, это ужасно, Нина, с этими козлами, нет!

– У тебя тут есть что-нибудь? – Она подняла лицо такрезко, что в глазах ее мгновенно промчались все Стожары и серп луны.

– Что? – со страхом спросил влюбленный в нее ужешестнадцать лет и никогда даже не мечтавший о таком моменте художник Певзнер.

– Комнатенка, шкаф, сарай, где мы можем уединиться? –высокомерно спрашивала она.

Он потащил ее за руку, больше уже не в силах вымолвить нислова. Они быстро, деловито пошли по дороге, больше уже не перепрыгивая закювет, а только лишь чуть-чуть отклоняясь от проходящих машин. В конце концовминут через двадцать быстрого хода Нина увидела походный лагерь штаба фронта, сбольшими американскими палатками, наспех сколоченными вышками, фонарями,отцепленными от тягачей фургончиками. В одном из этих фургончиков у Сандро быламастерская. Трясущимися руками он стащил амбарный замок, пропустил любимую впропахшую красками, сырую, холодную темноту. Дверь закрылась, они осталисьодни.

– Подожди, подожди, – зашептала Нина. – Я хочу,чтобы мы оба разделись догола, как будто мы на ночном пляже возле Гюльрипша...

...В крошечное забрызганное глиной окошечко сонм небесныхсветил смотрел, как два обнаженных человека, сидя на табуретке и стоя, любилидруг друга. Прилечь было негде.

– Какое счастье, что я тебя встретила, – шепталаНина. – Какое счастье, что не уехала с теми...

* * *

Между тем мелькнувшее перед Ниной в луче конвойного фонарикалицо приближалось к цели своего назначения, оврагу за сгоревшей деревнейХаритоновкой. В лесу перед оврагом блуждало множество огней, передвигалисьсотни теней человеческой расы. Из оврага доносились то мерное тюканьевыстрелов, то лихорадочно галопный темп пальбы, как будто мерное тюканье вдругистерически обижалось на непонимание и старалось во что бы то ни стало и какможно скорее объяснить свои намерения. Интенсивно и не без энтузиазма работаланочная смена экзекуторов военной контрразведки СМЕРШ.

Вновь прибывшая колонна втянулась в лес. Любопытно, что вседвигались с относительной бодростью, как будто еще не поняли, что их здесьждет. Весенний морозец, звезды над соснами, блуждающие за стволами огни,возможно, вызывали у каждого в душе нечто сродни вдохновению ВладимираНабокова, написавшего в одном стихотворении: «...Россия, звезды, ночьрасстрела, И весь в черемухе овраг!» Впрочем, скорее всего, мы преувеличиваем,и все просто устали от ненависти, страха, боли, надежды смыться и хотели, чтобывсе это кончилось. Такие чувства, быть может, владели юным лицом, мелькнувшимперед Ниной Градовой в луче конвойного фонарика.

Колонну загнали на вырубленную в лесу поляну, и сразусмершевцы, от которых разило спиртом, побежали со списками по рядам, выкликаяфамилии, выдергивая людей одного за другим, подгоняя их прикладами в спину,пинками в зад. Лицо, мелькнувшее перед Ниной, вдруг покрылось страшным смертнымпотом. Ему вдруг страстно захотелось оттянуть конец, не попасть в первыеочереди, еще и еще раз надышаться ночным воздухом, на прощание пропитаться допоследней клетки этой странной комбинацией химических элементов.

Другим хотелось надышаться никотином. Сосед, высокийтридцатилетний парень в обрывках вермахтовского офицерского мундира с уцелевшимна рукаве значком РОА, жадно вытягивал заначенную напоследок сигаретку.

– Вот, значит, где нас будет кончать красная сволочь, –говорил он между затяжками. – Вот, значит, где... в лесу... на воздухе...а я-то все подвал чекистский во сне видел... Хочешь затянуться? – И,получив отрицательный ответ, продолжал жадно, взахлеб втягивать сигарету, скаждой затяжкой приближая ее огонек к пальцам, пока прямо меж пальцев этотогонек и не погас.

– Гитлер во всем виноват, грязная обезьяна! – с силойсказал курильщик. Он был, по слухам, парижанином, отпрыском белогвардейскогодома. – Если бы не эта грязная обезьяна, le merd, у нас бы была ужемиллионная русская армия, и мы бы сами кончали красную сволочь...

И тут как раз его выкрикнули:

– Чардынцев! – И потащили волоком, потому что упарижанина вдруг ноги отказали. – Вставай, сука! Вставай, блядь! Сейчас захуй повесим, срака фашистская!