– Нет, не нравится мне Иван Дмитриевич, – бормотал Лаврентий. – Разве это князь? Пёсья старость! Морда рябая, над седлом едва возрос. То ли дело – его старший брат Василий! И вот мучусь я, Андрей Васильевич, вот страдаю! Разве может от одного отца двое столь разных детей народиться? А о блудных поползновениях в княжеском дому и помыслить не смею…

– Ты, словно сплетница-мордовка, кудахчешь, – усмехнулся Дубыня. – После каждой ночёвки в сельцах сильно говорлив становишься. Хорошо выспался на вдовьих перинах?

– Ох, устал я, Андрей Васильевич! – обернулся Лаврентий к Ослябе. – Томно, жарко!

– Угомонись, старик! – Ослябя наконец обернулся к нему, приложил палец к губам.

Лаврентий снял шлем и подшлемник, ничком улегся на хвойную подстилку, прислушался.

– Их много, – зашептал Пёсья Старость через пару минут. – Ай, много! Идут на рысях… Кони тяжело ступают… Войско! Но тревожиться рано. Они хоть и на этом берегу, но ещё далеконько!

Ослябя уж лежал рядом с ним, прислушиваясь. На их головами уныло качал кронами истомившийся от июльского зноя сосновый бор. Третий день бродили они по-над берегом речушки с игривым названием Пьяна. И странными, и чуждыми казались Ослябе эти места – ровная, как стол, приволжская степь, а растительность только по берегам рек и водоёмов. Голые пространства перемежаются борами. Стволы сосен, вырываясь из земной тверди, устремляются к небесам и замирают там, раскидывая на стороны зелёные игольчатые кроны, оставляя в бесплодном песке этих мест жилы корней, присыпая песочек побуревшей хвоей.

Жёсткие извивы корней впивались в тощий Ослябин живот. В нос и в рот лезли хвоинки, в воздухе витали одуряющие ароматы хвои, и было так жарко, что единая лишь мысль о металлическом доспехе приводила в ужас. Так они и лежали втроем на земле: Ослябя, Лаврентий и Егорий Дубыня – жалкие остатки любутского воинства, трезвые разведчики перепившейся нижегородско-суздальской рати.

Неподалеку, виляя между пологими холмами, омывая мутными струями корни вековых сосен, тихонько журчала речка. Ещё ближе, на опушке лесочка, в теньке, расположились на безвременный отдых ратники. Ослябе был хорошо виден княжеский шатёр с белым полотнищем стяга над ним. Перед шатром сам князь Иван Дмитриевич с ближними боярами – все разопревшие, рассупоненные, весёлые тем томным озорством, которое только лишь и возможно в эдакую жарищу. Тут же стояли ряды гружённых воинским добром телег, между ними неуклюже подпрыгивали стреноженные кони – верховые и обозные. Ещё дальше, в степи, виднелись плетни и добротные, тесовые крыши мордовской деревеньки.

– Влезу-ка я на сосну, – пробормотал Ослябя. – Вдруг да увижу всадников. Вдруг да и ошибся ты, Лаврентий!

– Я – нет! Пёсья Старость вовек не ошибался!

Но Ослябя уже разулся, уж ухватился руками за ствол сосны, уж уперся ногами.

– Ты, Андрей Васильевич, хоть бы меч внизу оставил. Разве удобно так вот, с ножнами у пояса, по стволам елозить? – бурчал Пёсья Старость.

Так ворчал старый любутский дружинник, глядя вверх, а воевода уж скрылся из вида, исчез за сосновыми лапами. На лицо Лаврентия просыпались шелушинки коры и хвойные иголки.

– Слышь-ка, Лаврентий! – услышал он приглушенный голос командира. – Вижу хозяина нашего, Игнатия. Вижу его верхом на жеребце и зачем-то в кольчуге. Он один. Вот спешился, крадётся…

Ослябя внезапно умолк.

– Куда, крадется? Э? – что есть мочи зашептал Лаврентий.

– Тише, тише!.. – был ответ. – Лежать и не двигаться.

Лаврентий послушно улегся рядом с Егорием Дубыней на хвою.

– Неужто Пиняс Виряс – мордвин? – тихо недоумевал Дубыня. – Что-то не похож!

– Настоящий мордвин, пёсья старость! – отозвался Лаврентий. – Буркалы – синие, волосья – черные, нутро – жадно-паскудное. А имя-то, словно оса зудящая. И всё тайком норовит, всё бочком, всё вприсядочку…

Ослябе повезло найти удобное местечко на крепком суку, в самом центре густой кроны. Андрей был покоен и уверен, что никто не заметит его ни со стороны лесной поляны, где расположилась наибольшая часть нижегородского войска, ни снизу. А уж сверху он может быть и виден, да от чьих взоров скрываться? От птах небесных да от ангелов Господних? Так эти пусть смотрят на здоровье!

– Думаю я и уверен, – продолжал между тем Лаврентий. – Снастается Игнатий с ордой. Чует моя душа, нагонит на нас жути мордовский прохвост, князем именуемый.

– А Лопай, а Маляка, а их прихвостень Андямка? – спросил Дубыня. – Они вчера приволокли в лагерь порося, подводу овса, прочие дары. Я сам видел огромные меха с мёдом…

– И колдовское зелье сонное, – не дал ему договорить Лаврентий. – Эх, пёсья старость! Тут не только еда и питье, тут воздух сам словно сонным зельем напитан! И не пил, а уж пьян! Не утруждался, а уж устал!

Ослябя то ли бодрствовал, то ли грезил, вслушиваясь в разговоры товарищей. И привиделся ему, словно во сне, нижегородский кремль и сборы войска. Вот подошли муромчане, все на рослых красивых конях. Впереди под ярким трёхцветным стягом муромский князёк Фёдор Ярославич. Тоже родич великого князя, тоже Рюрикович. Вот подошли юрьевская, переславльская и ярославская рати. Подошла и московская дружина, но с самим великим князем во главе. Тогда-то Ослябя и разглядел как следует давнего врага и дальнего родича Ольгерда – Дмитрия Ивановича. Давно, на берегу реки Любутки довелось увидеть Дмитрия издали. В тот далёкий день запомнилось Ослябе лишь то, что Димитрий высок, широк плечами. Теперь же при близком рассмотрении князь и лицом благолепен оказался, но Ослябе всё одно не понравился своею нервностью. Или боялся кого великий князь? Но слыхом не слыхивали ни в одном из залесских княжеств, чтоб московский князь труса праздновал. А вот в Нижний Новгород, к тестю своему прибыл, словно во вражеское становище – с опаской, с оглядкой. Заметил Ослябя и то, как огорчился Фома Нижегородский таким отношением зятя, и сыновья его громогласно досадовали на такую Дмитрия недоверчивость.

В Нижнем ждали царевича Арапшу, ведшего на Нижний большое войско. Весть о том сам же Ослябя и принес своему новому начальнику Фоме Нижегородскому. Без малого четыре года прошло с тех пор, как нанялся Ослябя в Фоме, а всё никак не получалось привыкнуть к жизни большого города, населённого беспечными и жестокими людьми. Пугала Ослябю и непостижимая глазом ширь Волги, наводили тоску обычаи нижегородцев, упрямое стремление удрать от опасности, закрыться от врага телом реки, переждать, чтобы потом, стеная и понося весь белый свет за свои печали, возвращаться на пепелище и начинать всё наново. Бывали у Осляби и стычки с торговыми людьми, отважными бродягами, ушкуйниками именуемыми. Была и кровь, и отрубленные у недругов пальцы. Был тяжёлый разговор с князем Фомой, когда просился Ослябя настоятельно в степь, в дальнюю сторожу. Лаврентия и Дубыню с собой не взял, а набрал новых людей.

Потом случились долгие степные странствия, переправы через широкие реки, был недолгий плен, более похожий на гостевание. Ох, повезло ж тогда Андрею всю зиму просидеть за высокими стенами большого города Булгар. Нет, не бывать таким городам в Залесском краю: стены каменные так высоки, что верх их сливается с синевой небес. Башни, словно скалы неведомых гор. А народищу-то в городе Булгар! А торжище! А богатства! Там впервые узрел Ослябя поклонников магометанской веры, подержал в руках их главную книгу – Коран. Подержал да и бросил, с тоской неизбывной вспомнив давным-давно сгоревшую любутскую церковку, её звонкий колокол, её обитые медными листами ворота, сумрачные лики её образов. Именно в Булгаре суровый лик Спаса Нерукотворного стал часто являться в сновидениях. И Ослябя бежал. Пересилив отвращение к плаваниям по воде, погрузился на проходивший мимо города ушкуй, позволил себя цепью приковать и так, закованный, добрался до Нижнего. Ну а там помог ему Всевышний. Лаврений с Дубыней как раз на пристани оказались и разделили с Ослябей ещё один грех братоубийства.