Яков, как стоял, так и осел на снег, и хорошо сделал, потому что тем самым спрятался за спинами Челубеевых людей. Только Ястырь заметил, что творится с Яковом, подошёл, взглянул проницательно.

– Что там за всадник, – оглушительно зашептал Яков. – Говори, лисица! Да смотри не завирайся, иначе…

– Зачем сердиться? – отвечал Ястырь. – Там много всадников. Который тебя взволновал?

– Тот, на вороном коне, бородатый.

– Это ваш человек, московский. Звать его Иван, – протявкал Ястырь. – Убежал Иван от гнева вашего князя Дмитрия и прибился к Лучезарному. Лучезарный принял Ивана и обогрел.

– Не выдавай меня Ваньке, – шептал Яков. – Христом Богом молю!

– Не выдадим, – хихикнула подошедшая Зубейда. – Вот только бороду твою придётся хной выкрасить, а волосы обрить, чтоб не признал тебя твой знакомый из Московии.

А меж тем на Пятиглавую прибывали всё новые гости – важные мурзы Бегич, Карабулак, Ковергуй, Хазибей, Кострук. Их перечислял Ястырь, который не мог нарадоваться нарядной и богатой процессии.

– Все прибыли. Быть большому совету, – заключил он.

Яков поднялся со снега и осторожно выглянул из-за плеча одного из Челубеевых нукеров. Ванька Вельяминов уже проехал далеко, и теперь можно было хорошенько рассмотреть Мамаевых вельмож. Мурза Бегич в узорчатой чалме, бархатном кафтане и расшитых цветным шёлком чувяках, едва сойдя с коня, кинулся к Мамаю, с преувеличенным подобострастием поклонился, приветствуя. Карабулак оказался огромного роста, почти как Челубей, что особенно заметно казалось, когда мурза подошёл к темнику. Буйный жеребец Карабулака зло косил глазом на верблюдов царевны Багдысу, поэтому после приветствия Карабулак поспешил удалиться вместе с конём, чтобы случайно не вызвать гнев Лучезарного. Хазибей и Кострук были молодые, статные. Даже без доспеха угадывались в них умелые воины, да и кони под ними были злые, будто просились в бой, однако кинуться норовили не на верблюдов, а на людей. Ковергуй, седобровый и седобородый аксакал, сошёл с коня медленно, поклонился Мамаю с достоинством. Все гости Пятиглавой горы были безоружны. Только сам темник да его ближняя стража оказались при оружии, да царевна Багдысу не рассталась с длинным кинжалом в богато украшенных ножнах.

Яков приметил: Челубеевы нукеры тоже оставили оружие в юртах, а стража мурз на гору не поднялась, осталась у подножья, как и многие слуги Мамаевой свиты. Очевидно, среди людей, оставшихся у подножья, были и люди Ваньки Вельяминова, сына последнего московского тысяцкого.

* * *

Бритый, с перекрашенной в огненный цвет бородой, два дня и две ночи ходил Яшка меж юртами важных гостей, слушал разговоры. Хоть и противен казался ему собственный вид, а всё-таки права оказалась Зубейда – в эдаком обличье Яшку даже Челубеевы слуги не признавали, с которыми он с самой осени бок о бок жил.

За время неустанной слежки удалось вызнать, что Иван Вельяминов кочует с ордой Мамаева мурзы, Бегича. Ещё толковали, будто умоляет Иван темника о справедливости для себя и о наказании великого князя Дмитрия Московского, а Мамаю всё недосуг совершить «правый суд». Занят был Мамай! Усмирение жадных до власти соперников в Орде не давало Мамаю роздыха, не пускало заняться московскими делами. Но, кажись, нашёл-таки темник время и силы. И созвал на Пятиглавую гору ближних людей своих, чтоб потолковать с ними о походе на Москву.

«Как же пробраться на совет? Надо! Ой, надо! Но ведь не пустят меня! Там только важные мурзы!» – с тоской думал Яков, а находчивая Зубейда и тут помогла:

– Будешь вместе с прочими слугами Челубея разносить еду и разливать по чашкам кумыс.

* * *

Так и вошёл Яков в огромную юрту темника – с покорно потупленным взором, держа в руках кувшин. Мамай и его люди сидели вокруг жарко пылающего очага. Яков мигом успокоился, потому что пламя в очаге освещало внутренность юрты плоховато – у самых стен было темно, и это помогло бы затаиться.

Яков аккуратно разлил кумыс по чашкам, вышел, вернулся с новым кувшином, наполнил две чашки, на которые не хватило напитка из прежнего сосуда, а затем, как положено слуге, удалился в тень, прислушиваясь, готовясь в любую минуту подлить кому надо или исполнить другое повеление.

Собеседники расселись на подушках вокруг очага. Здесь были не только Мамаевы мурзы, но и купец Тибальдо Ангуэлло, и Иван Вельяминов. Сын последнего московского тысяцкого не выглядел здесь чужаком – сидел расслабленно, как сидят среди друзей. А вот Мамай наверняка не назвал бы другом ни одного из собравшихся в юрте – всех подозревал в корыстности и готовности к измене – поэтому держал спину прямо и уши навострил.

Лицо темника было непроницаемо. Лишь глаза недовольно сверкнули, когда Тибальдо, всё также одетый в татарскую одежду, заговорил о деньгах:

– Я и мои соплеменники давали тебе денег, о Лучезарный. Мы давали, сколько могли дать, и даже влезали в долги, – произнёс генуэзец по-татарски. – А теперь с нас просят наши заимодавцы.

– Кто же требует долг с тебя, купец? – спросил Мамай, изобразив на лице сочувствие.

– Главный служитель моего Бога, Григорий[58] стал моим щедрейшим заимодавцем и духовным наставником, – печально ответил Тибальдо. – Он всегда помогал мне, ещё во времена моей молодости, помог снарядить моё первое судно. И потом наставлял, пестовал и продолжает это делать, ведь он щедр, добр и умён к тому же! Я не могу потерять такого покровителя. Поймешь ли ты, о Лучезарный, как важно для меня вернуть долг такому заимодавцу? Очень важно!

– Верни же, – хитро нащурился Мамай. – Или казна твоя оскудела?

– Я обещал вернуть и сдержу обещание, ведь нас обоих – и тебя, и меня – ждут большие богатства. От имени Генуи мне как послу дозволено сказать тебе: пойдёшь на Москву – наша тяжёлая пехота станет в ряды твоего войска. Две тысячи опытных, не знавших поражений вояк! Великая сила!

– Князь в Московии совсем не беден, – Мамай призадумался. – Мы добудем много золота, и ваши воины получат щедрую плату. Или я отдам им на разграбление один или даже два небольших города Московии.

– Не о наживе веду я речь, – вздохнул Тибальдо. – Настала пора положить конец расколу, из-за которого у моего единого Бога оказалось сразу два верховных служителя – один в Риме, а другой в Константинополе. Тот, что в Константинополе[59], жаден, лжив и из-за своих грехов не достоин занимать своё место. Мой добрый покровитель Григорий, который является верховным служителем в Риме, намерен положить конец расколу. И я стану надежным орудием в руках Григория. Я вместе с тобой сокрушу Москву: ведь Москва – это один из главных столпов, на которые опирается власть недостойного константинопольского служителя.

Лицо темника сделалось неподвижным. Он задумчиво рассматривал узоры напольного ковра.