37. — Другие поэты оставят совсем без внимания правду вещей, чтоб лишь удержать за собою причудливость, оригинальность; единственно, что они ищут — химера, и в ней они гонятся мыслью за малосущественным чемто. В словах их так мало чувствительности: редка в них любовь к человеку; их стиль по поверхности плавает как-то, с отходом от сосредоточенности. И это нам напоминает ничтожные струны под резким ударом: хотя б они были настроены в лад, в них нет элегичности тона.

38. — Порою поэт стремительно мчится к свободным созвучиям слов; старается перекричать, оглушить и шало [вст. для ритма] пленить нас красивостью их. Но этим он только приятен для глаза, подлаживаясь к несерьезным и грубым людишкам; и выйдет, конечно, что голос высок, напев же вульгарен и низок. Усвоив себе, что такое все эти "Росы берегись", "Там в тутах сидим" *11, он даже тогда, при всем своем горе поэта, совсем не классически пишет стихи.

39. — Иной же поэт весь в чистом, пустотном: он и деликатен, и немногословен; он все надоевшее сразу вычеркивает, все лишнее он уничтожит XIV. Ему не хватает остатнего вкуса классических "высших отваров" для жертв алтаря: он точно такой же, что чистый и резкий звук красной струны*12, который, один раз пропетый, троих в восхищенье приводит; конечно, хотя он и явно классичен, не может к себе привлекать!

40. — Но вот в распорядке словесном своем, где погуще и где побледнее, и в облике общем его, стремящемся вверх или вниз, идет он за правильным вслед, подчиняя себя эволюции вечной, и в каждом изломе-оттенке своем живет и владеет он чувством — и тонким, и неуловимым.

41. — Бывают такие поэты, слова у которых просты, грубоваты, но очень искусны сравнения их. Другие — в идее своей простоваты, в словах же легки и свободны. Иной раз они, наследуя старому слову, особенно все-таки как-то свежи! Но есть и такие, что в гуще, грязи становятся как-то особо чисты. Иные при взгляде на слово сейчас уже знают, откуда оно; другие ж сначала во всем разберутся и сосредоточенно после творят. Сравню их тогда с танцовщицей, которая в ритме идет и мерно колышет свои рукава; с певицей, которая в такт за струною свой голос и песню нам шлет. Вот то, что тележнику Бяню сказать было так невозможно, и то, что в цветистых словах нельзя объяснить в совершенстве.

42. — Чтоб всюду развить мне словесные ветви, а с ними и строгие ритмы поэм — вот то, что лелеял бы я, прижимая к груди дорогое! Отстраниться б затем от обычного зла миру свойственных чувств XV; распознать бы теперь все, что было прекрасного в тех, кто и прежде меня совершенствовался! Хотя глубина разовьется в уме изощренном моем, иногда я могу потерпеть и насмешку в глазах простоватых людей.

43. — Но наличие этих чудесных алмазов [в оригинале: нефритов] и сад драгоценностей этих подобны бобам, что растут постоянно в полях горном и равнинах [чжунъюань] *13. Одинаково это своей бесконечностью с горном кузнечным, мехами; совместно с землею и небом питается жизнью одной.

44. — И хотя много разных словесных сплетений теперь без конца разрослось в нашем мире, но — увы! — не заполнят они даже горсти моей одной. Как мне грустно, что часто пусты те сосуды, что "люди возьмут и потащат с собой"! И горе какое, что лучшее слово так трудно людям подобрать и ввести! Поэтому они все — скок да скок на рифму, самую короткую при этом. От этого же и звук их ничтожен, чтобы как-нибудь ритм им заполнить. И бывает всегда, что они с неизбывною грустью своей кончают свое сочиненье: куда [где] тут быть гордым и полным собою, себя оправдавшим XVI поэтом?! Я пугаюсь покрытого пылью сосуда, ударив в него; в испуге вокруг осмотрюсь: не смеется ль уже надо мной поющая лучшая яшма?*14

45. — Теперь же — когда совпадает волненье с ответом, когда есть законы для слов, что идут через жизнь иль им путь прегражден, — приходят они — и нельзя помешать, уходят они — и нельзя задержать. Когда скрыто такое от нас, то исчезнет, как тень-силуэт; когда же в движенье живет, то вздымается, эху подобно.

46. — А стремительность и резкость — те, что свойственны небесной, мировой пружине жизни! Вы скажите мне: какую же запутанную вещь она не приведет в свою систему? Вот мысли, как ветер, бушуют в груди и в уме... И слово течет родником среди губ и зубов у меня.

47. — И цветы у меня, и повсюду цветы, в галопе куда-то несущиеся! И это предмет подражания кистью и шелком! Стиль (вэнь) мой прекраснымпрекрасен тогда и собой наводняет глаза; а звук моей речи звенит и звенит и уши собою наполнит [собой наполняет?] XVII

48. — Когда же будет так, что настроения придавлены все шесть *15, и выхода им нет, и воля моя куда-то уходит, хоть гений мой тут же, во мне, — сижу я угрюмо тогда, как дерево, что умирает, и мертво-просторным лежу, как сохлое русло реки. Я бодрую душу свою, созидательницу, схвачу, как рукой, чтоб исследовать в ней все таинственное; усажу то, что лучшего в духе моем, за работу по самоисследованию XVIII.

49. — Идеи мои вдруг становятся словно прикрыты; все глубже там где-то под спудом лежат; и мысли так трудно, так трудно идут, как будто их тащишь откуда-то сам. В таком настроении бывает, что все, что в нем есть, до конца исчерпает поэт. А сколько при этом раскаяний в нем, сожалений! Зато вдруг, свободою мысли объятый, в немногом лишь он ошибется. И пусть это самое вдруг поселилось во мне и живет — это было не в силах моих, как бы их ни собрал я в себе.

50. — И вот я порой свою руку кладу на полое мыслехранилище-грудь и досадую сам на себя. Я дознаться доныне не мог той причины, что все открывает иль все заслоняет.

51. — Да! Да! Ведь задача прекрасного этого самого слова [сы вэнь], конечно, лежит в основанье идей, своей сложною сетью заполнивших мир! На тысячи ли и десятки их тысяч развиты охваты ее, и нет ей пределов совсем. Она через тысячи тысячелетий пройдет и проложит связующий брод.

52.