Говоришь, на колы чего сажал? Да вот потому и сажал! Чтобы своей дурью не порушили дело, ради которого я тут… Свои люди? Так не свои. Свои за понюшку не предают. Вы вон там у НАС наверху все свои? На кол никого не хотелось? Хотя тебе, может, и не хотелось… Ради них, – он мотнул головой куда-то в сторону, – я жопу рвал все эти годы! Ради них тут торчал, а не подался к какому князю… Ради их будущего! Чтобы их дети с голоду не мёрли, а внуки рабами татарве не пошли… Лекарей нашел, школы устроил… Все похрен!

Ничего им не надо, только одно – ДАЙ… И чтобы их не трогали… Только и дудят – так от дедов-прадедов заведено… Ну и молиться им, вишь, не так – свободу совести приспичило, а у меня со жрецами договор… Да и пусть бы молились, пока дурить не начали… Дети мёрли из-за их свинства и антисанитарии, решили рожениц в роддом собрать, а там жрица, видишь ли, повитухой, а они христиане, блин… Вот и ушли в побег с бабами беременными и детьми среди зимы, без еды и даже вещей тёплых – назло мне, значит. Типа протестовали. Детей поморозили до смерти, баб этих… Остальных бы тоже волки пожрали… Догнали их – да поздно уже… Вот увидел детишек, живьём замёрзших, и… Первый раз тогда сорвался.

Журавль вдруг оборвал рассказ и зло оскалился:

– Не мог я им позволить все прахом пустить! И на колы сажал, да! Чтобы хоть так дошло, раз по-хорошему не понимают. Не достучишься иначе! Потом уже этот, как его… Моисей объявился. С ним проще стало, он их хоть от большой дури удерживал. Ну и хрен с ними. Считаешь меня зверем? Ну и насрать… Я-то знал, ради чего жил. Тебе этого не понять… – и снова откинувшись назад, закрыл глаза.

– С лицом-то у тебя что? Порох изобретал?

– Нет, домну строил. Взорвалась, сволочь, – пожал плечами Журавль, не открывая глаз. Мишка почувствовал нарастающую внутри него холодную злость.

«И ведь спокоен, зараза! Как удав на пилораме… И наплевать ему на все…»

– А что ж порох не сделал? Самогонный аппарат вроде получился…

– А ты сам иди и сделай, – Журавль через силу усмехнулся. – Думаешь, просто? Даньку спроси – он записи покажет. Всё там. Порох… Ты его когда-нибудь сам делал? Спецы долбаные, теоретики кухонные! «Берем селитру…» Где берем? Из нужника? А ты ее там видел? И сера… Из ушей выковыривать? Так я бы и выковырял, да не годится. А с югов везти – никакого серебра не напасешься! И молоть, и гранулировать потом… Слышал хоть про это? И не горсть нужна, тонны… Вон, грек у меня пять лет экспериментировал – стоит у него где-то горшок с пороховой мякотью. Как раз себе петарду сделаешь по случаю победы – в жопу воткнуть для ускорения, все равно оно больше ни на что не годно. Вот и развлекайся… Или грека к делу пристрой – он до этой алхимии аж дурной.

Меня ты все равно бы в расход списал – по глазам вижу… И правильно, я бы тоже списал… Тебе сейчас проще: за тебя Мирон постарался. Потому не напрягайся: санаторий имени Святого Петра до моего прихода все одно не закроется. Чего ещё тебе от меня надо?

– Дурак ты, Сан Саныч, – вздохнул Ратников. – Ничего мне от тебя не надо, а вот тебе от меня – много чего. И то, что тебе надо, только я и могу тебе дать. И времени у тебя мало, а ты хренью страдаешь.

– И чего же ты мне предлагаешь, депутат? – глаза Журавля снова приоткрылись.

– Единственный шанс, если не хочешь, чтоб твое дело вместе с тобой умерло и быльём поросло. Москву основать я тебе не обещаю, а вот в ЭТОЙ истории не дать татарам Русь обескровить и на триста лет назад откинуть… Если все получится, то так и будет. И Западу с нашей крови жиреть не дам. Сдохну, но не дам! Как – долго рассказывать. Веришь или не веришь – сам решай. Я же тебе одно могу обещать…

Сейчас Журавль слушал Ратникова совсем иначе, чем вначале: впился в лицо взглядом, словно хотел пробуравить до самого затылка.

– …А самое главное, что могу дать – детей твоих прикрою и не позволю тишком прирезать. Чтоб память про то, что ты тут сделал вместе с ними, не помахала тебе вслед крылышками от бабочки Бредбери. Проф про такую не рассказывал? Вот это – обещаю. И твои люди, кто верен, с нами пойдут. Если ты им прикажешь. Так что думай…

– А гарантий, стало быть, никаких…

– Есть гарантия. Одна, но надёжнее не бывает. Слово коммуниста.

– Это ты-то коммунист? – зло оскалился Журавль. И снова процедил с презрением. – Де-пу-тат…

– Член ЦК КПСС. Съезда, который меня бы этого звания лишил, не было. Следовательно, не бывший, а действующий. Слова члена ЦК партии тебе не достаточно?

– Гнида! – Журавль внезапно успокоился и выругался почти равнодушно. Прикрыл глаза и устало усмехнулся. – Вот на чем ты меня развести решил… Член, одно слово. Да вы хуже откровенных врагов. С тех чего взять? Враги, они враги и есть. А вы им страну сдали, пока мы воевали… Я за свой партбилет, тронь его кто, глотку мог перегрызть, а для вас он вроде пропуска – повыше забраться, пожирнее урвать. Зато потом локтями друг друга распихивали, когда толпами в храмы ломанулись. Слышь, ты, член, – боярин с трудом разлепил веки и мазнул взглядом по Мишке, – а куда вы при этом партбилеты девали, в церкви-то? Небось, в карман, поближе к кресту… для усиления эффекта. Ты «Отче наш» ни разу с «Интернационалом» не путал, когда чего петь положено, а? А то, я слыхал, бывали конфузы… А потом, помолясь, из коммунистов попёрли в демократы – страну дербанить.

Мишка не перебивал умирающего – тот сейчас не слышал никого, кроме себя, – но чувствовал, как его лицо потихоньку багровеет.

– Думал, хоть здесь без вас обойдусь, да хрен – те же яйца… «Заветы предков, светлые боги»… – ёрническим тоном передразнил кого-то боярин. – Ага, как же! Да жрецы вперёд своей паствы в те же храмы попёрлись! «Кто не успел – тот опоздал», а самые шустрые в момент в попы просквозили. Была тут у меня парочка таких, предлагали окрестить всех и сразу, но штоб они над этим стадом главкозлами стали.

Щаз! А сколько таких по Руси успело веру сменить да к тёплому местечку прибиться, ты знаешь, депутат? А я вот насмотрелся!

Что там, что тут – ничего не меняется, все вы, гниды, одинаковы! Привык там попам руки мусолить и здесь их под хвост целуешь – вот они тебе свои, а я и мои ребята, которые за речкой лежать остались – так, говно в тряпочке… Коммуни-ист, тоже мне!

Приступ бешенства накатил неожиданно и резко: фамильное лисовиновское безумие и злость и обида самого Ратникова одновременно ударили в голову, и этот гремучий коктейль едва не снёс всё, включая разум. Мишка остановился в последний момент, когда его клинок оказался в сантиметре от горла Журавля. Опомнился, всадил меч по самую рукоятку в ветхую стену полуземлянки, возле которой они сидели, и заорал прямо в удивлённо распахнувшиеся глаза Журавля:

– Мабу твою лумумбу через касавубу, хрен ты про меня знаешь! Трипперного осьминога тебе в транец якорем с присвистом и отсосом! Крокодилить тебя пиночетом…

Ратников не помнил, когда в последней раз ТАК оттягивался. Не только здесь – даже в далекой припортовой юности. На одном дыхании за пару минут прокричал скороговоркой, пожалуй, весь свой богатый лексикон, вспоминая даже подзабытые обороты, некогда слышанные от знакомого боцмана, и расцвечивая их на ходу составленными собственными филологическими конструкциями. Выплёскивая в ругань весь адреналин, не получивший выхода в действии.