своем ослеплении! Столь логичная в своем душевном смятении! Столь сообразительная в своей нелепости! Какая ловкость! Какое упорство! Какие комбинации, отвратительные и вместе с тем восхитительные!

И в мгновенном видении Люпен с необычайной проницательностью разглядел длинный ряд кровавых историй и разгадал таинственные пути, по которым следовала Долорес.

Он видел ее, оказавшуюся во власти проекта мужа и одержимую этим проектом, о котором, очевидно, она знала лишь частично. Он видел ее, тоже разыскивающей того самого Пьера Ледюка, которого преследовал ее муж, дабы выйти за него замуж и вернуться королевой в то маленькое королевство Вельденца, откуда постыдно были изгнаны ее родители.

И он видел ее в «Палас-отеле», в номере ее брата Альтенхайма, в то время как считали, что она в Монте-Карло. Он видел, как она на протяжении долгих дней следила за мужем, пробираясь вдоль стен, растворяясь в потемках, незамеченная и неразличимая в своем сумрачном одеянии.

И однажды ночью, обнаружив господина Кессельбаха связанным, она нанесла удар.

И утром, под угрозой быть разоблаченной лакеем, она нанесла удар.

А час спустя, под угрозой быть разоблаченной Шапманом, она увлекла его в номер своего брата и тоже нанесла удар.

Все это – без жалости, свирепо, с дьявольской ловкостью.

С такой же точно ловкостью она переговаривалась по телефону с двумя горничными, Гертрудой и Сюзанной, которые только что прибыли из Монте-Карло, где одна из них исполняла роль своей хозяйки. И Долорес, снова надев женскую одежду и выбросив белокурый парик, делавший ее неузнаваемой, присоединилась к Гертруде в ту минуту, когда та входила в отель, и сделала вид, будто она тоже только что приехала и еще не знает об ожидавшем ее несчастье.

Непревзойденная притворщица, она изображала супругу, чья жизнь разбита. Ее жалели. Ее горе оплакивали. Кто мог ее заподозрить?

И тогда началась война с ним, Люпеном, та жестокая война, та неслыханная война, которую она вела по очереди против господина Ленормана и князя Сернина, днем – на шезлонге, болезненная, изнемогающая, а ночью – неустанно бегая, неутомимая и ужасающая.

То были дьявольские комбинации, когда Гертруда и Сюзанна, запуганные и порабощенные, и та и другая, служили ей посланницами, возможно, вроде нее переодеваясь в мужскую одежду, как в тот день, когда прямо во Дворце правосудия бароном Альтенхаймом был похищен старик Стейнвег.

То был целый ряд преступлений. Утопленный Гурель. Зарезанный Альтенхайм, ее брат. О! Беспощадная борьба в подземных переходах виллы «Глицинии», невидимая работа чудовища во тьме – сегодня все это становилось таким ясным!

И это она сорвала с него маску князя, она донесла на него, она бросила его в тюрьму, она разрушала все его планы, расходуя миллионы, чтобы выиграть битву.

Дальше события разворачивались стремительно. Сюзанна с Гертрудой исчезли, они, безусловно, мертвы! Стейнвег убит! Изильда, сестра, убита!

– О, гнусность, кошмар! – пробормотал Люпен в порыве отвращения и ненависти.

Он ненавидел это мерзкое создание. Ему хотелось раздавить его, уничтожить. До чего странная вещь – эти два существа, вцепившиеся друг в друга, неподвижно распростертые в бледных лучах зари, проникавших сквозь мрак ночи.

– Долорес… Долорес… – в отчаянии прошептал Люпен.

Изнемогая от ужаса, с блуждающим взглядом, он отскочил назад. Что? Что с ним такое? Что это за гнусное ощущение холода, леденящее его руки?

– Октав! Октав!.. – позвал он, забыв об отсутствии шофера.

На помощь! Ему нужна была помощь! Кто-нибудь, кто успокоил бы и помог ему. Он дрожал от страха. О! Этот холод смерти, который он ощущал. Возможно ли это?.. Так, значит, в течение последних трагических минут он своими судорожно сжатыми пальцами…

С неистовой силой он заставил себя взглянуть на Долорес. Она не шевелилась.

Бросившись на колени, он прижал ее к себе.

Она была мертва.

Несколько мгновений он пребывал в оцепенении, в котором, казалось, растворялась его боль. Он уже не страдал. Он не испытывал больше ни ярости, ни ненависти, вообще никаких чувств… ничего, кроме тупого изнеможения, ощущения человека, получившего удар дубиной, человека, который не знает, жив ли он еще, способен ли он мыслить или стал жертвой кошмара.

Между тем ему казалось, что произошло нечто справедливое, и у него ни на секунду не возникло мысли, что это он убил Долорес. Нет, это был не он. Это произошло помимо него и его воли. Это судьба, неумолимая судьба совершила справедливое дело, уничтожив вредоносного зверя.

Снаружи пели птицы. Пробуждалась жизнь под старыми деревьями, которые весна готовилась украсить цветами. И Люпен, приходя в себя, ощутил, как мало-помалу в нем зарождается непостижимое и нелепое сочувствие к несчастной женщине – отвратительной, безусловно, гнусной и многократно преступной, но такой еще молодой и которой уже не стало.

И он подумал о муках, которые она должна была испытывать в минуты просветления; когда разум возвращался, чудовищной безумице открывались зловещие видения ее поступков.

«Защитите меня… я так несчастна!» – молила она.

Вопреки самой себе она просила, чтобы ее защитили от хищных инстинктов, от чудовища, которое жило в ней и которое вынуждало ее убивать, всегда убивать.

– Всегда? – задался вопросом Люпен.

И ему вспомнился позавчерашний вечер, когда, склонившись над ним с поднятым кинжалом, поднятым над врагом, который уже не один месяц неотступно преследовал ее, над неутомимым врагом, который довел ее до всех злодеяний, она в тот вечер не стала убивать. Хотя это было легко: враг лежал неподвижный и беспомощный. Беспощадной борьбе разом пришел бы конец. Нет, она не стала убивать, повинуясь, и она тоже, чувствам более сильным, чем ее жестокость, смутным чувствам симпатии и восхищения к тому, кто так часто превосходил ее.

Нет, на этот раз она не стала убивать. И вот теперь, в силу поразительного поворота судьбы, теперь это он убил ее.

«Я убил, – думал он, содрогаясь с головы до ног. – Мои руки уничтожили живое существо, и это существо – Долорес!.. Долорес… Долорес…»

Он не переставал повторять ее имя, скорбное имя, и не переставал смотреть на нее, печальную, безжизненную, теперь безобидную, несчастный лоскут плоти без сознания, вроде кучки опавших листьев или птенчика, раздавленного на обочине дороги.

О, разве мог он не содрогнуться от сочувствия, поскольку, сойдясь лицом к лицу с ней, теперь он был убийцей, а она лишь жертвой?

– Долорес… Долорес… Долорес…

Рассвет застал его сидящим возле мертвой, он вспоминал и раздумывал, а губы его тем временем произносили скорбные звуки… Долорес… Долорес…

Однако необходимо было действовать, а при подобном крахе его замыслов он уже не знал, в каком направлении действовать и с чего начать.

– Прежде всего закроем ей глаза, – сказал