попался, как простофиля! Черт возьми, стоит вмешаться женщине…

Кроме писем в бумажнике была лишь одна фотография. Он взглянул на нее. То была его фотография.

– Две фотографии… Массье и моя… тех, кого она, безусловно, любила больше всех… Ибо она меня любила… Странной любовью, сотканной из восхищения авантюристом, каковым я являюсь, человеком, в одиночку сокрушившим семерых бандитов, которым она поручила одолеть меня. Странная любовь! Я ощутил ее трепет в тот день, когда рассказал Долорес о своей грандиозной мечте всемогущества! Тогда у нее и вправду появилась мысль пожертвовать Пьером Ледюком и подчинить свою мечту моей. Если бы не случай с зеркалом, она покорилась бы. Но она испугалась. Я подобрался к истине. Ради ее спасения требовалась моя смерть, и она на это решилась.

Несколько раз он задумчиво повторил:

– И все-таки она меня любила… Да, она любила меня, как любили меня другие… другие, которым я тоже принес несчастье… Увы! Все те, кто любит меня, умирают… И эта тоже мертва, задушенная мною… Так стоит ли жить?..

И он тихонько повторил:

– Стоит ли жить? Не лучше ли присоединиться к ним, ко всем этим женщинам, которые меня любили?.. И которые умерли из-за своей любви, Соня, Раймонда, Клотильда Дестанж, мисс Кларк?..

Он уложил рядом два трупа, накрыл их одним покрывалом, сел за стол и написал:

«Я восторжествовал над всем, и я побежден. Я дошел до цели и пал. Судьба сильнее меня… И той, которую я любил, больше нет. Я тоже умираю».

Он поставил подпись: «Арсен Люпен».

Запечатав письмо, он поместил его в бутыль, которую выбросил в окно на рыхлую землю цветника.

Потом он сложил на полу огромную кучу из старых газет, соломы и стружки, за которыми сходил на кухню.

Сверху полил ее керосином.

Затем зажег свечу, которую бросил в стружку.

Сразу же занялся огонь, и побежали языки пламени, стремительные, жаркие, трескучие.

– В путь, – сказал Люпен, – шале из дерева, вспыхнет как спичка. И когда подоспеют из деревни, пока сломают ограду, добегут до этой части парка… слишком поздно! Найдут пепел, два обуглившихся трупа и неподалеку, в бутыли, мою записку… Прощай, Люпен! Добрые люди, похороните меня без церемоний… Катафалк бедняков… Ни цветов, ни венков… Скромный крест и такая эпитафия:

ЗДЕСЬ ПОКОИТСЯ

АРСЕН ЛЮПЕН, АВАНТЮРИСТ

Дойдя до крепостной стены, он взобрался на нее и, оглянувшись, увидел взметнувшееся в небо пламя…

В Париж он возвращался пешком, с блуждающим взглядом, с отчаянием в сердце, сломленный судьбой.

И крестьяне удивлялись при виде этого путника, платившего банкнотами за свои грошовые трапезы.

Однажды вечером в глухом лесу на него напали три вора с большой дороги. Ударами палки он едва не прикончил их…

Неделю он провел в какой-то придорожной гостинице. Он не знал, куда податься… Что делать? За что зацепиться? Жизнь покидала его. Ему не хотелось больше жить… ему не хотелось больше жить…

– Это ты!

Госпожа Эрнемон, дрожащая, испуганная, мертвенно-бледная, стояла в маленькой комнатке виллы в Гарше, широко раскрыв глаза, глядя на возникшее перед ней видение.

Люпен!.. Это был Люпен!

– Ты! – молвила она. – Ты!.. Но в газетах писали…

Он грустно улыбнулся.

– Да, я умер.

– Но как же так… как же так… – простодушно повторяла она.

– Ты хочешь сказать, что если я умер, то мне здесь нечего делать. Поверь, Виктория, у меня для этого серьезные причины.

– Как ты изменился! – участливо сказала она.

– Кое-какие мелкие разочарования… Но с этим покончено. Послушай, Женевьева здесь?

Внезапно разъярившись, она набросилась на него:

– Оставь ее наконец, слышишь? А-а, на этот раз я ее не отпущу. Она вернулась измученная и такая бледная, встревоженная, она едва приходит в себя. Ты оставишь ее в покое, клянусь тебе.

Он крепко сжал плечо старой женщины.

– Я хочу… ты слышишь… хочу поговорить с ней.

– Нет.

– Я поговорю с ней.

– Нет.

Он оттолкнул ее, но она снова встала перед ним, скрестив руки:

– Знаешь, тебе придется перешагнуть через мой труп. Счастье малышки здесь, и нигде больше… С твоими идеями о деньгах и знатности ты сделаешь ее несчастной. Нет уж. Что такое твой Пьер Ледюк? И твой Вельденц? Женевьева – герцогиня! Ты с ума сошел. Это не ее жизнь. Видишь ли, в сущности, ты думал лишь о себе. Своей власти, своего богатства – вот чего ты хотел. На малышку тебе плевать. Ты хоть спросил себя, любит ли она его, твоего шалопая, великого герцога? Ты хоть спросил себя, любит ли она вообще кого-нибудь? Нет, ты преследовал свою цель, вот и все, рискуя обидеть Женевьеву и сделать ее несчастной на всю оставшуюся жизнь. Я этого не хочу. Что ей нужно, так это простое, честное существование, но ты не можешь ей этого дать. Зачем ты приехал, что собираешься делать?

Казалось, он заколебался, но все-таки тихо прошептал с большой печалью в голосе:

– Невозможно, чтобы я больше никогда ее не увидел. Невозможно, чтобы я не поговорил с ней…

– Она считает тебя мертвым.

– Как раз этого я и не желаю. Я хочу, чтобы она знала правду. Какая пытка – знать, что она думает обо мне как о ком-то, кого больше нет. Приведи ее, Виктория.

Он говорил так кротко, так горестно, что она растроганно сказала:

– Послушай… прежде всего я хочу знать. Это зависит от того, что ты ей скажешь… Будь откровенен, малыш… Чего ты хочешь для Женевьевы?

Он очень серьезно произнес:

– Я хочу сказать ей следующее: «Женевьева, я обещал твоей матери дать тебе состояние, могущество, сказочную жизнь. И в тот день, когда цель моя была бы достигнута, я попросил бы у тебя немного места неподалеку от тебя. Счастливая и богатая, ты забыла бы, да, я в этом уверен, ты забыла бы, кто я такой. Или, вернее, кем я был. Я не принес тебе ни богатства, ни могущества. Я ничего тебе не принес. Напротив, это я нуждаюсь в тебе. Женевьева, ты можешь помочь мне?»

– В чем? – с тревогой спросила старая женщина.

– Жить…

– О! – молвила она. – Ты дошел до этого, мой мальчик…

– Да, – просто ответил он, не показывая боли, – да, я дошел до этого. Только что умерли три человека, которых я убил своими руками. Груз воспоминания слишком тяжел. Я совсем один. Первый раз в моей жизни я нуждаюсь в помощи. Я имею право просить Женевьеву об этой помощи. И ее долг оказать мне ее… Иначе… все кончено.

Побледнев, взволнованная старая женщина молчала. В ней воскресла вся