ведь могу на вас рассчитывать, правда?

И Люпен возвращался туда. Возвращался, как автомат, потому что ему приказали поступить таким образом, а своей воли у него больше не было.

На вокзале он провел в ожидании не один час. Машинально поел, взял билет и расположился в купе.

Спал он плохо, голова горела, его мучили кошмары, в промежутках смутного пробуждения он пытался понять, почему Массье не защищался.

«Это был безумец… наверняка… полусумасшедший… Он знал ее раньше… и она отравила ему жизнь… помутила его рассудок… Так не лучше ли умереть… Стоит ли защищаться?»

Объяснение удовлетворило его лишь наполовину, и он пообещал себе рано или поздно прояснить эту загадку и узнать точно, какую роль играл Массье в жизни Долорес. Но какое это имело значение теперь! Четко вырисовывался единственный факт: безумие Массье, и Люпен упорно повторял себе:

«Это был безумец… Этот Массье наверняка был сумасшедшим. Впрочем, все эти Массье – семейство сумасшедших…»

Он бредил, путая ослабевшим умом имена.

Однако когда он сошел на вокзале Брюггена, свежий утренний воздух прояснил его сознание. Внезапно все вещи стали выглядеть по-другому, и он воскликнул:

– Что ж, в конце-то концов, тем хуже! Он должен был протестовать… Я тут ни при чем… Он сам убил себя… В этой истории он всего лишь статист… Он погиб… Я сожалею… Но что поделаешь!

Люпена вновь обуревала жажда деятельности. И хотя его терзало и мучило это преступление, виновником которого он, несмотря ни на что, сознавал себя, взгляд его устремлялся к будущему.

«На войне такое случается. Не станем больше об этом думать. Ничто не потеряно. Напротив! Долорес была помехой, поскольку Пьер Ледюк любил ее. Долорес мертва. Стало быть, Пьер Ледюк принадлежит мне. И, как я решил, он женится на Женевьеве! И будет править! А хозяином буду я! И Европа, Европа – моя!»

Успокоенный, исполненный внезапного доверия, он ликовал, в упоении жестикулируя на дороге, размахивал воображаемой шпагой, шпагой командира, который к чему-то стремится, приказывает и торжествует.

«Люпен, ты будешь королем! Ты станешь королем, Арсен Люпен».

В деревне Брюгген он узнал, что Пьер Ледюк обедал накануне в гостинице. С тех пор его больше не видели.

– Как, – спросил Люпен, – он не ночевал?

– Нет.

– Но куда он пошел после обеда?

– По дороге к замку.

Люпен, удивленный, удалился. Ведь он велел молодому человеку запереть двери после ухода слуг и не возвращаться туда.

Однако он сразу получил доказательство того, что Пьер ослушался его: калитка была открыта.

Войдя, он обежал замок, позвал. Никакого ответа.

Внезапно он вспомнил о шале. Кто знает! Возможно, Пьер Ледюк, беспокоясь о той, которую любил, следуя интуиции, решил обыскать шале. А там находился труп Долорес!

Встревоженный, Люпен бросился бежать.

На первый взгляд в шале, казалось, никого не было.

– Пьер! Пьер! – крикнул он.

Не услышав ни звука, он вошел в прихожую, потом в комнату, которую занимал.

На пороге он остановился как вкопанный.

Над трупом Долорес с веревкой на шее висел Пьер Ледюк, мертвый.

III

На вид невозмутимый, Люпен сжался в комок. Он не хотел предаваться отчаянию. Ни жеста, ни единого резкого слова. После ужасных ударов, которые обрушила на него судьба, после преступлений и смерти Долорес, после казни Массье, после стольких потрясений и бед он ощущал неодолимую потребность сохранять полнейшее самообладание. Иначе разум его померкнет.

– Идиот, – молвил он, показывая кулак Пьеру Ледюку, – круглый идиот, ты не мог подождать? Не прошло бы и десяти лет, как мы вернули бы Эльзас-Лотарингию.

Чтобы отвлечься, он подыскивал слова, манеру поведения, но мысли от него ускользали и голова, казалось, готова была расколоться.

– Ну нет! Нет, – воскликнул он, – этому не бывать! И Люпен тоже сумасшедший?! А-а! Нет, нет, мой милый! Пусти себе пулю в лоб, если тебе так нравится, ладно, и, по сути, я не вижу другого возможного исхода. Но Люпен маразматик, в инвалидной коляске – ни за что! Красиво, любезный, кончай красиво!

Он зашагал, притопывая ногами и высоко поднимая колени, как делают некоторые актеры, изображая безумие, и при этом изрекал:

– Храбрись, старина, храбрись, на тебя смотрят боги. Выше голову! И держись, черт побери! Не сдавайся! Вокруг тебя все рушится?.. Тебе-то что до этого? Полный крах, все пропало, королевство пошло прахом, я теряю Европу, вселенная улетучивается?.. Ну и что? Так смейся же! Будь Люпеном, или дело дрянь… Давай, смейся! Еще громче… В добрый час… Боже, до чего смешно! Долорес, прощай, старушка!

Он с усмешкой наклонился, коснулся лица усопшей, пошатнулся и упал без чувств.

Через час он поднялся. Кризис миновал, и, полностью овладев собой, успокоившись, серьезный и молчаливый, Люпен стал обдумывать ситуацию.

Он чувствовал, что настал момент бесповоротных решений. За несколько дней его жизнь окончательно разладилась под натиском непредвиденных бед, обрушившихся одна за другой в ту самую минуту, когда он считал свою победу обеспеченной. Что ему теперь делать? Начать сначала? Все восстанавливать? У него не хватало духу. Что же тогда?

Все утро он бродил по парку, трагическая прогулка, во время которой ситуация представилась ему в малейших подробностях, и постепенно с неумолимой суровостью им завладела мысль о смерти.

Однако убьет он себя или останется жить, сначала ему предстояло выполнить ряд определенных вещей. И это ясно сознавал его внезапно умиротворенный мозг.

Церковные часы пробили полдень, призывая к молитве.

– За дело, – сказал он, – и без проволочек.

Очень спокойный, он вернулся в шале, вошел в свою комнату, встал на скамеечку и перерезал веревку, на которой висел Пьер Ледюк.

– Бедняга, – сказал Люпен, – ты должен был кончить таким образом, с пеньковым галстуком на шее. Увы! Ты не создан был для почестей… Мне следовало предвидеть это и не связывать свою участь с рифмоплетом.

Он осмотрел одежду молодого человека и не нашел там ничего интересного. Но, вспомнив о втором бумажнике Долорес, он достал его из кармана, в котором оставил.

И вздрогнул от удивления. В бумажнике находилась пачка знакомых ему писем, и он сразу узнал различные почерки.

– Письма императора! – прошептал он. – Письма старого канцлера!.. Та пачка, которую я сам забрал у Леона Массье и отдал графу Вальдемару… Что произошло?.. Неужели она, в свою очередь, забрала их у этого кретина Вальдемара?..

И вдруг он ударил себя по лбу:

– Да нет, это я кретин. Тут подлинные письма! Она сохранила их, чтобы в подходящий момент шантажировать императора. А те, которые я отдал, подделка, очевидно, они были переписаны ею самой или каким-то сообщником и оставлены на виду для меня… А я