Поэтому Ева первой прервала поцелуй, низко опустила голову и закрыла глаза.

– Я хочу, чтобы ты ушел.

Наступила тишина. Потом послышался шорох: Адам одевался.

Вскоре внизу хлопнула дверь, и Еву пронзило острое чувство потери. Ей показалось, что свет в ее сердце угас навсегда.

Мучительная ревность, бушующий огонь, бурлящий поток…

Адам стоял, глядя невидящим взором в окно пастората. Усилием воли стряхнув оцепенение, он заставил себя вернуться к прерванному занятию и нацарапал на листке: «Полевые лилии?»

Он всмотрелся в написанное, надеясь, что вот-вот придут нужные слова и проповедь сложится сама собой. Но чуда не произошло. Адам видел лишь Еву с охапкой цветов в руках, когда он впервые пришел к ней в дом, принеся с собой полевые лилии и…

Он с отвращением зачеркнул единственную строку, расточительно смял почти чистый листок в шарик и швырнул его в другой конец комнаты.

Ева покидала Пеннироял-Грин. До ее отъезда оставалось меньше двух недель.

«Потеряв свою любовь, ты чувствуешь пробоину в душе. Мне казалось, что рана никогда не затянется», – сказал Колин.

Что, если Колин был прав? Адам по-прежнему двигался, говорил, дышал и даже спал. Но еда утратила вкус. Он перестал чувствовать жару или холод. Миссис Далримпл ставила перед ним блюда с едой и уносила их нетронутыми. Она всерьез тревожилась за него, но Адам и этого не замечал.

Ева перестала посещать церковь после их последней встречи. Но все остальные, разумеется, приходили. Адам впервые увидел на службе миссис О’Флаэрти с детьми. Как ни поразительно, сорванцы вели себя безупречно, хотя и явились в адмиральских треуголках и при саблях.

Это благодаря Еве миссис О’Флаэрти смогла прийти в храм.

Увидев Мэри с детьми, Адам прервал проповедь и замер, не сводя с них неподвижного взгляда. Он так долго стоял, погрузившись в свои мысли, что прихожане начали переглядываться – вначале с любопытством, потом встревоженно, что и вывело Адама из задумчивости.

Прогнав прочь воспоминания, Адам взял новый лист бумаги и медленно разгладил его один раз и другой, как гладят кошку, будто это могло помочь написать достойную проповедь.

Мучительная ревность, бушующий огонь, бурлящий поток… «Истинная любовь, та, что поражает вас внезапно, как молния, мало похожа на братскую христианскую любовь, о которой упоминается в Первом Послании Павла к коринфянам», – так сказала леди Фенимор.

Ошеломленный внезапным откровением, Адам откинулся на спинку кресла.

Он знал наизусть текст Священного Писания, но открыл Новый Завет на Первом Послании к коринфянам и начал читать.

«О, вдохновение, своевольный гость, вот где ты пряталось, – пробормотал он про себя. – Спасибо, что показалось в одиннадцатом часу, как обычно. Леди Фенимор, вы были мудрой женщиной, но не знали всего».

Вдохновение помогло рассеять туман в его голове, и Адам внезапно понял, как следует поступить.

Взяв перо, он начал писать. Но не проповедь.

Нет, проповедь могла подождать.

«Дорогой Фредди!

Я скоро приеду в Лондон. Не злорадствуйте. Буду рада встрече с Вами. Возможно, Вам следует позаботиться о специальном разрешении на брак?

Айви».

Ева не сомневалась, что Фредерик поймет, как нелегко далось ей это решение. И, конечно же, будет злорадствовать.

Ева отдала Хенни письмо, чтобы та отнесла его в лавку Постлуэйта. Почтовый дилижанс должен был отвезти послание в Лондон лорду Лайлу. Зная Фредди, Ева предположила, что тот велит вставить его в рамку и повесить на стену.

Теперь Хенни следила за тем, как, готовясь к отъезду в Лондон, укладывают в дорожные сундуки вещи Евы.

– О, это белое муслиновое платье… вы надевали в тот день, когда преподобный впервые пришел в наш дом. – Она высоко подняла платье, чтобы показать его Еве. – Помните?

Ева с подозрением нахмурилась, глядя на Хенни.

– Да, я помню.

– Вы были чудо как хороши в нем. А это… зеленый шелк. В нем вы танцевали на городском балу.

– Я помню, Хенни.

Подойдя ближе, Ева взяла в руки зеленое платье и с нежностью прижала его к груди – так баюкают больного ребенка.

– А в чем вы пойдете завтра в церковь?

Ева недоверчиво подняла брови.

– Мы… не пойдем завтра в церковь.

– А я скажу, что вы трусиха, если у вас не хватит духу пойти туда в последний раз.

– Ты любишь обзывать меня по-всякому, – со вздохом отозвалась Ева, не принимая всерьез ворчание служанки.

– Я лишь говорю правду, миледи. Разве вам не хочется показаться на людях во всем блеске, чтобы покинуть этот городишко победительницей? Неужели вы не хотите увидеть всех местных кумушек в последний раз, прежде чем станете женой виконта? Уж тогда вы будете ходить с высоко поднятой головой и даже не взглянете на них. Вдобавок вам следовало бы пойти ради преподобного Силвейна. Ведь, в конце концов, он мне жизнь спас.

– К несчастью, – сварливо пробурчала Ева.

Хенни вела нечестную игру. Она ничего не ответила, лишь выразительно посмотрела на Еву. Но та стояла, сжимая в руках платье. Ее лицо приняло мечтательное выражение, будто она снова танцевала вальс с высоким, широкоплечим пастором.

– Он был очень добр к вам, миледи, – тихо проговорила Хенни.

И тут, к ее ужасу, глаза хозяйки наполнились слезами.

Резко отвернувшись, Ева подошла к окну и обеими руками схватилась за горло, прикрыв маленький крестик на груди. Она не хотела идти в церковь, потому что не желала встречаться с Адамом. Ева мучительно пыталась привыкнуть к мысли, что никогда больше не увидит его. Встреча с ним лишь разбередила бы рану в ее душе.

Впрочем, впереди графиню ожидали долгие годы жизни без него, долгие годы в бесплодных попытках исцелиться от любви. А мечта увидеть Адама в последний раз уже пустила корни в сердце, и вырвать ее оказалось чертовски нелегко.

Избегая пастора, она вела себя как трусиха. Хенни была права. Ева терпеть не могла показывать свою слабость.

– Ладно, – успокоившись, сказала она. – Мы пойдем. По пути из города заедем в церковь. А после службы немедленно отправимся в Лондон, ты меня поняла?

– Прекрасно, – обрадовалась Хенни. – Тогда, думаю, вам надо бы надеть лавандовое платье и шляпку с темно-лиловой шелковой лентой, и еще…

В этот миг Ева заметила двух женщин, кравшихся на цыпочках к воротам ее сада. За ними следовал мальчуган с коричневой собакой, вилявшей хвостом.

Опустив занавеску, Ева побрела вниз по лестнице.

К ней пожаловали Маргарет Лэнгфорд и Джозефина Чаринг, а с ними Поли и его собака Среда. Пес улыбался Еве своей обычной простодушной собачьей ухмылкой, в которой читалась любовь ко всему человечеству.