— Сегодня мне ничего не приходит в голову, —признался он. — Давайте же все вместе придумаем что-нибудь эдакое… ну,например, чтобы эти шлюхи три дня мучались в жуткой предсмертной агонии.

— Ага, — оживилась я, — скажем так: выкончите, когда они будут на волосок от смерти, а затем, когда ваш пыл спадет,пощадите их.

— Мне досадно, — покачал он головой, — оченьдосадно видеть, Жюльетта, что ты так плохо меня знаешь. Как сильно тыошибаешься, мой ангел, если полагаешь, что мои страсти — всего лишь приправа кмоей жестокости. Я хотел бы, наподобие Ирода, простирать свои злодеяния запределы самой жизни; я впадаю в неистовство, когда мой член тверд, и яхладнокровно жесток после того, как сброшу сперму. Вот взгляни сюда,Жюльетта, — продолжал злодей, — видишь, как жажду я оргазма, поэтомусейчас мы будем по-настоящему пытать этих сучек до тех пор, пока из меня невыйдет последняя капля, и тогда ты увидишь, смягчусь я или нет.

— Вы очень возбуждены, Сен-Фон, — заметилНуарсей, — и я вас понимаю. Сперму необходимо сбросить во что бы то нистало, и это надо сделать, не теряя времени. Вот вам мой совет: насадим этихдевиц на вертел, и, пока они поджариваются на огне, Жюльетта будет ласкать наси поливать эти аппетитные кусочки мяса нашей спермой.

— О, небо! — вскричал Сен-Фон, который в это времятерся членом о кровоточащие ягодицы самой младшей и самой прелестнойдевочки. — Клянусь вам, вот этой достанется больше всех.

— Правда? Какой же фокус вы для нее приготовили? —поинтересовался Нуарсей, заново вставляя свой инструмент в мой задний проход.

— Скоро увидите, — отвечал министр.

И тут же с видом гурмана, принимающегося за любимое блюдо,приступил к бедной девочке: один за другим сломал ей пальцы, переломал суставырук и ног и исколол все тело небольшим изящным стилетом.

— Мне кажется, — заметил Нуарсей, продолжаясодомировать меня, — она будет страдать еще больше, если ее проткнутьнасквозь.

— Так мы и сделаем, — кивнул Сен-Фон. —Проткнем ее и будем поворачивать, а то, лежа как пень, она вовсе не почувствуетжара.

— Вы совершенно правы. Давайте и этих двоих зажаримтаким же образом.

Я схватила одну, он — другую и, даже не потрудившисьвытащить член из моего ануса, за считанные минуты довел ее до такого жесостояния, в каком пребывала первая, замученная Сен-Фоном. Я последовала егопримеру, и вскоре все трое поджаривались на ярко пылавшем огне, а Нуарсей,посылая в небо ужасные богохульные проклятия, разрядил свои семенники в мойзадний проход; в тот же момент я схватила член Сен-Фона И окропила густым сокомискромсанные тела несчастных жертв самой чудовищной похоти, какую я до сих порвстречала.

Мы выбросили три изуродованных трупа в канаву и возобновилипиршество.

Подкрепившись, распутники почувствовали новые желания вкрови, мы позвали моих лакеев, и они всю ночь трудились над ненасытнымизадницами Сен-Фона и Нуарсея; хотя все попытки поднять члены этих господоказались безрезультатны, их приступы словесного оргазма были исключительнояростны, и я окончательно убедилась, что оба чудовища так же жестоки в выжатомсостоянии, как и в пылу страсти.

Через месяц после этого приключения Нуарсей представил меняженщине, которую давно хотел сделать моей близкой подругой и наперсницей.Поскольку его брак с Александриной вновь был отложен, на этот раз по причинетяжелой утраты, которая постигла Сен-Фона, я не стану описывать эту прелестнуюдевушку, пока не дойду до соответствующего места в своей истории — когда онаоказалась в моем полном распоряжении. Я расскажу вам о мадам де Клервиль и овсех стараниях, которые я приложила с тем, чтобы скрепить дружбу с этойнеобыкновен ной женщиной.

Представляя нас друг другу, Нуарсей не пожалел самыхвосторженных эпитетов. Мадам де Клервиль была высокая, великолепно сложеннаякрасавица; ее взгляд, обыкновенно ласковый и приветливый, порой становилсятаким жутким, что его трудно было вынести, а вот глаза, большие и темные,постоянно таили в себе что-то жестокое, и вообще весь облик этой дамы былскорее величавым, чем располагающим: несколько припухлый рот, чувственные губы,волосы, черными волнами ниспадающие до коленей, безупречный прямой нос,горделивые брови, царственная осанка, нежная атласная, хотя с небольшимжелтоватым оттенком кожа, и, наконец, роскошное, давно созревшее, но все ещеупругое тело; словом, это была Минерва, одаренная красотой Венеры. Тем не менее— потому, наверное, что я была много моложе, или красота моя была призывнее ине было в ней надменности, — мужчины неизменно находили меня гораздопривлекательнее. Мадам де Клервиль внушала благоговение — я довольствовалась тем,что очаровывала, она требовала от мужчин восхищения — я их соблазняла.

Помимо королевской внешности мадам де Клервиль обладалаглубоким и острым умом, имела поистине энциклопедические знания, и я невстречала ни одной женщины, ни одного мужчины, которые были бы такими ярымиврагами предрассудков, как она, и которые могли бы похвастать настолькофилософским умом.

Она имела множество талантов, свободно говорила по-английскии по-итальянски, была прирожденной актрисой, танцевала как Терпсихора, обладалаглубокими познаниями в химии и физике, писала милые стишки, недурно рисовала,была начитана в истории, географию знала как свои пять пальцев, неплохомузицировала, писала прозу как мадам Севинье[72], но в своихостроумных и язвительных замечаниях порой заходила слишком далеко и причинялатем самым немало страданий тем, кто не достиг ее уровня, а такими были почтивсе окружавшие ее; она не раз говорила мне, что я единственная женщина, вкоторой она обнаружила хоть капельку истинного ума.

Эта великолепная женщина уже пять лет как была вдовой. Онаникогда не рожала детей и чувствовала к ним отвращение, что в женщине всегдауказывает на недостаток чувствительности; можно без преувеличения сказать, чтопо отсутствию этого качества мадам де Клервиль не имела себе равных. Онагордилась тем, что не пролила ни одной слезинки за всю свою жизнь и ни разу небыла тронута видом страждущих и обездоленных. «У меня бесстрастная каменнаядуша, — говаривала она. — Я презираю любое чувство за исключениемудовольствия. Я — полновластная хозяйка всех движений и всех порывов своейдуши; все во мне беспрекословно подчиняется разуму, а это еще хуже дляокружающих, — продолжала она, — ибо разум мой страшен. Но я нежалуюсь: я люблю свои пороки и ненавижу всяческую добродетель; я — заклятыйВраг всех религий, всех богов и богинь, кто бы они ни были, меня не страшат ниболезни, ни жизненные невзгоды, ни сама смерть, и когда ты сделаешь себя такой,как я, ты будешь счастлива».

С подобным характером, как естественно предположить, мадамде Клервиль имела немало горячих, но безутешных поклонников, и очень малодрузей и подруг; она верила в дружбу не более, чем в добродетель, и вдобронравие — не более, чем в Бога. Вместе с тем она обладала несметнымбогатством, роскошным особняком в Париже и прелестным загородным поместьем,имела всевозможные предметы роскоши и драгоценности и в том возрасте, когдаженщина подходит к критическому пику, отличалась железным несокрушимымздоровьем. Если в этом мире и существует счастье, тогда оно, несомненно, былососредоточено в обладательнице стольких достоинств и природных даров.