Своего любовника я снова увидела только после того, какисполнила предназначенную мне роль. Накануне условленного дня я постараласьвнушить себе твердость и непреклонность, а наутро пришел старый господин.Прежде чем мы сели за стол, я употребила все свое искусство, пытаясь изменить клучшему его мнение о сыне, и скоро обнаружила, что примирения между ними бытьне может. Поэтому я поспешно переменила курс: ведь если бы примирениесостоялось, я упустила бы возможность совершить преступление, к которому былаполностью готова, а также потеряла бы миллион с лишком франков, обещанных мне.Поэтому я покончила с переговорами и приступила к делу. Подсыпать порошок былодетской забавой, старик рухнул без чувств, его поспешно увезли, и два дняспустя я с удовольствием узнала, что он скончался в страшных муках.

Не прошло и часа после его кончины, как его сын пришел в мойдом на очередной ужин. Из-за плохой погоды нам пришлось устроиться внутри, иединственным гостем был Нуарсей. Я подготовила троих девочек от тринадцати допятнадцати лет неописуемой красоты, полученных от одного парижского монастыряпо цене в сто тысяч франков за штуку; это было дорого, но торговаться яперестала с тех пор, как Сен-Фон обещал возместить все мои расходы.

— Эти создания, — представила я ихминистру, — утешат вас за потерю, которую вы только что пережили.

— Я не нуждаюсь в утешении, — ответил министр,целуя меня, — и с превеликой радостью посылал бы на смерть дюжину такихправедников ежедневно, жалею я только о том, что он мало мучался — этотпрезренный шут.

— Однако должна признать, — сказала я, — чтомне так и не удалось убедить его.

— Ты правильно сделала, что не уговорила его: я простосодрогаюсь при мысли, что эта тварь могла продолжать свое существование. Мнедаже жаль, что пришлось похоронить его, правда, я испытал удовольствие от того,что его труп обратится в навоз и послужит пищей червям.

И тут же, будто желая поскорее забыть случившееся, распутникперешел к своему излюбленному занятию, благо, что три мои служанки были подрукой. Самый придирчивый критик не обнаружил бы в них никакого изъяна: размеры,формы, происхождение, материальное положение, молодость, внешность — все было всамом лучшем виде, однако же я заметила, что ни один из моих друзей ничуть невозбудился: очевидно, пресыщенность не так-то легко перебороть; было ясно, чтооба чем-то недовольны, хотя ни в чем не упрекнули меня.

— Если эти девочки вас не устраивают, — началая, — скажите прямо, ведь я никак не могу понять, что вы хотите.

Сен-Фон, которого старательно обрабатывали двое девушек,правда, без видимого результата, вздохнул и сказал:

— Если кого-то и надо винить, то только нас с Нуарсеем.Мы выжаты до предела, потому что только сегодня творили такие ужасные вещи, и яне представляю, что можно сделать, чтобы взбодрить нас.

— Возможно, — предложила я, — вы расскажете освоих подвигах и, вспоминая их, вновь обретете силы совершить новые злодейства.

— Пожалуй, можно попробовать, — согласилсяНуарсей.

— Тогда раздевайтесь, — скомандовал, оживившись,Сен-Фон. — И ты тоже разденься, Жюльетта, и слушай меня внимательно.

Две девушки приникли к Нуарсею: одна сосала его, оноблизывал другую и ладонями поглаживал их ягодицы; мне было доверено ласкатьрассказчика, который в это время усердно тискал зад третьей девочки, и вот чтоповедал нам Сен-Фон:

— Я привел свою дочь в комнату, где лежал умирающийотец. Со мной был Нуарсей; мы опустили шторы, заперли на засов все двери ипотом, — при этом член злодея приподнялся, будто подтверждая егослова, — и потом я в самых жестких выражениях объявил отцу, что все с нимслучившееся, вся эта мучительная агония была делом моих рук. Я сказал ему, чтоты отравила его по моему указанию, и посоветовал подготовиться к смерти. Затемя задрал юбки дочери и на его глазах совершил с ней акт содомии. Нуарсей,который обожает подобные зрелища, с удовольствием трудился над моим анусом, ноедва этот стервец увидел голый зад Александрины, он тут же оставил меня иринулся в пробитую мной брешь… Я склонился над кроватью и заставил умирающеголаскать меня, пока он держал в руке мой член, я душил его; я кончил в тот самыймиг, когда он испустил дух, а Нуарсей в это время разрядился в чрево моейдочери. Ах, Жюльетта, я не в силах описать мой восторг! Я был тем презренным,подлым, чудовищным сыном, который за раз совершил: отцеубийство, инцест,содомию, сводничество, проституцию. Ох, Жюльетта, Жюльетта, никогда в жизни небыл я так счастлив; взгляни, даже при воспоминании об этих подвигахсладострастия мой член стал таким же твердым, как в те минуты.

С этими словами злодей схватил одну из девочек и началтворить с ней самые мерзкие и грязные вещи, заставив нас делать то же самое сдругими. И мы дали полную свободу своему неистощимому воображению; Природа,глубоко оскорбленная в лице несчастных девочек, стократно отыгралась наСен-Фоне, и распутник уже был готов излить свое семя, как вдруг, будтоспохватившись, что надо растянуть удовольствие, вытащил свой орган из однойзадницы, чтобы тут же вонзить его в другую, потом в третью. В тот день онвладел собой безупречно и возликовал шесть раз подряд; со своей стороны Нуарсейтак и не раскрыл свои набухшие семенники и удовлетворился лишь отцветшимирозами. Тем не менее и он употребил с пользой то немногое, что в немоставалось, и пока удовлетворял себя — а он отдавался этомусамозабвенно, — он лобзал и мой зад и зад Сен-Фона, он сосал нас и глоталинтимные звуки, которые мы для забавы испускали ему в рот.

Потом пришло время ужинать; разделить с мужчинами трапезупредложили только мне при условии, что я останусь обнаженной; девочки лежали настоле, среди многочисленных яств, освещаемые пламенем свечей, которые мыпоставили им между ног; свечи горели ярко, ужин длился долго, и ляжки ихподжарились на славу. Мы заранее крепко привязали девочек к столу, чтобы они несмогли вырваться, а вставленные им в рот кляпы заглушали стоны и не мешалинашей беседе. Три необычных канделябра немало развлекали наших распутников, янесколько раз проверяла их состояние и всякий раз находила, что оба они впрекрасной форме.

— Сделайте милость, объясните нам, Нуарсей, —заговорил Сен-Фон, пока коптились наши юные помощницы, — употребите своюметафизику, в которой вы так сильны, и объясните, как это возможно, что в одномслучае мы получаем удовольствие, когда видим страдания других, а в другом —когда страдаем сами.

— Тогда слушайте внимательно, — с важностьюпроизнес Нуарсей, — и я дам вам подробнейший отчет.

По логическому определению боль — не что иное, каквраждебное отношение души к телу, которому она дает жизнь, и эта больвыражается в определенном конфликте с физической организацией тела. Как пишетНиколь[71], он обнаружил в человеке эфирную субстанцию, которуюназвал душой и которую дифференцировал от материальной субстанции, называемойтелом. Я же, далекий от этой легкомысленной чепухи и считающий человека чем-товроде абсолютно материального растения, — так вот, я скажу, что боль — этоследствие нарушения отношений между предметами, находящимися вне нас, иорганическими молекулами, из которых мы состоим; таким образом, вместо того,чтобы составлять гармонию с нашими нервными флюидами, как это бывает в случаеволнения, вызванного удовольствием, атомы, исходящие от этих внешних предметов,сталкиваются с ними по косой траектории, ударяются в них, отталкиваются иникогда не сливаются с ними. Отрицательные эффекты — это тоже эффекты, и независимоот того, что бродит в нас — удовольствие или боль, — наши нервные флюидыравно подвергаются воздействию. Теперь посмотрим, что мешает этому болезненномуощущению, бесконечно более острому и активному, нежели любое другое, разжечь вэтих флюидах такой же пожар, какой полыхает там в результате действия атомов,излучаемых предметами удовольствия. Что мешает мне, хотя я в любом случаеощущаю волнение, что мешает привыкнуть, за счет постоянного повторения,получать одинаково сильные ощущения от атомов, которые отталкиваются друг отдруга, и от тех, которые сливаются? Утомившись от эффектов, вызывающих лишьэлементарные ощущения, почему не могу я обрести привычку извлекать такое жеудовольствие от тех, что производят болезненное ощущение? Обе категории воздействияконцентрируются в одном месте, единственная разница между ними состоит в том,что одно из них — сильное и резкое, другое — слабое и мягкое, но развескептический ум не предпочтет первое второму? Нет ничего удивительного в том,что, с одной стороны, есть люди, приучившие свои органы к приятномураздражению, и есть такие, кто не выносит подобного раздражения. Следовательно,я прав, утверждая, что опыт человека в области удовольствий — это попыткауправлять предметами, которые доставляют ему наслаждение; в метафизикеудовольствий такое поведение называют эффектами утонченности. Так что жестранного в том, что человек, обладающий подобными органами, следуя тем жепринципам утонченности, воображает, будто управляет предметом своегоудовольствия? Он ошибается, но не более, чем кто-либо другой, потому что делаетто, что делают другие. Однако последствия будут различны, уверяю вас, хотяисходные мотивы идентичны; первый поступает не более жестоко, чем второй, и ненадо упрекать ни того, ни другого: оба употребили на достижение предметаудовольствия одни и те же средства.