они вместе почти не жили: ведь ей казалось чудом даже то, что они провели вместе канун сорок третьего года; следовательно, думал я, в тюрьме он жил лишь самыми ранними воспоминаниями о ней, о том периоде своей жизни, который для меня был «эпохой «Потемкина» и который я боялся воскрешать в памяти. «Нет, — сказал я себе, — в последние мгновения он думал не о Полетте времен Сопротивления, не о той Полетте, что стала рассудительной, степенной женщиной, товарищем Полеттой Бурдье, а о молоденькой работнице, склонившей голову к нему на плечо во время показа фильма в кинотеатре Бельвиля». Пытаясь представить себе его молодость, которая, очевидно, оживала в его памяти вместе с образом маленькой подружки той счастливой поры, я, естественно, искал и в собственных воспоминаниях все, что было окружено поэтическим ореолом народного Парижа: массовые шествия от Бастилии к площади Наций, станции метро, залы ожидания на пригородных вокзалах, возвращение из Фонтенбло с букетами нарциссов, привязанными к рулю велосипеда, вечера на ярмарке в Данфер-Рошро, у подножия памятника Бельфорскому Льву, запахи ацетилена и нуги, медно-желтый блеск тромбонов… Но Данфер был местом, где бывал я, а не Поль; слезы, навернувшиеся по воле моего воображения на глаза Поля в минуту, когда он в тюрьме вспоминал Полетту, замершую от восхищения перед пряничным поросенком, которого он выиграл в тире, — то были мои слезы, они могли туманить мой взор при воспоминании о вечере, проведенном вместе с Камиллой на представлении бродячего цирка, кстати говоря, ужасно скучном.

В итоге оказалось, что более или менее достоверно мне известны только одни мысли Поля Гранжа — свои мысли о политике он высказал в письме к Полетте, когда заявил, что жил ради своего идеала, и закончил свое прощальное послание словами: «Да здравствует коммунистическая партия!», «Да здравствует Красная Армия!», «Да здравствует Франция!»

«Это мне более или менее известно, думал я, но только более или менее: ведь хотя оба мы в сущности одинаково воспринимали смысл этих слов и стали потому как бы родными братьями, все же его представление о коммунистической партии, о Красной Армии, о Франции, очевидно, не полностью совпадало с моим. Принадлежность к партии никогда не была для него проблемой. Он вступил в нее, считая, что выполняет свой пролетарский долг. Ему показались бы пустыми и ничтожными многие из вопросов, которые терзали меня и надолго оттянули мое вступление в партию, он расценил бы их как проявление мелкобуржуазной идеологии, от которой мне-де трудно избавиться из-за моего происхождения. Что же до его представления о Красной Армии или, шире говоря, о Советском Союзе, то вряд ли оно изменилось с тех пор, как он аплодировал «Броненосцу «Потемкин» в бельвильском кино. Он почти наверняка не испытывал смятения, которое охватывало меня, когда я сопоставлял восстание архангелов с подлинной революцией… Однако не склонен ли я упрощать его образ? Не собираюсь ли я изобразить его этаким плакатным коммунистом, вроде тех, что придумывают себе на потребу интеллигенты, совсем как иные изощренные богословы или блестящие проповедники, которые с умыслом прославляют какого-нибудь захудалого святого из крестьян, превращая его в символ веры, — той самой веры, какой не хватает им самим?»

ТЫ НАШ СЕН-ЖЮСТ

Когда Симон через несколько дней попытался объяснить Казо, почему он решил ничего не писать о Поле Гранже, — «разве что брошюру, если уж ты настаиваешь, но никаких больших полотен», — тот скептически отнесся к этим соображениям и заявил, что «все они одного поля ягоды».

— Вы смешите меня, — сказал он, подразумевая под этим «вы» тех, кто по его выражению «занимается переливанием из пустого в порожнее». — Не смешите меня, пожалуйста. Всем вашим сомнениям грош цена, вы просто отвиливаете, да, да, отвиливаете…

Симон запротестовал.

— Я имею в виду не только тебя, — продолжал Казо, — тем более, что в данном случае особой беды нет. Не хочешь ты это делать — другие сделают. Не об этом речь. Вы не хотите осквернять свою возвышенную душу соприкосновением с политикой, вам хочется сохранить себя в чистоте, но чего ради — понять не могу; скажи на милость, что вы нашли более важного? Может быть, ты мне объяснишь?

— Но ты не можешь упрекнуть меня в том, что я ничего не делаю. Разве я когда-нибудь отказывался написать статью, по крайней мере по моей специальности?.. Разве я не участвовал в кампании по сбору подписей? Нет, ты не прав. Я никогда не жалел времени.

Казо возразил, что дело не во времени и даже не в выполнении практических заданий. По его словам, у некоторых коммунистов из интеллигентов — опять-таки он не имеет в виду именно Симона — наблюдается какая-то внутренняя сдержанность в отношении задач, поставленных перед ними партией, и особенно когда дело касается задач, непосредственно связанных с их специальностью.

— Им бы только расклеивать плакаты и собирать подписи. Я не возражаю, это весьма похвально, но попробуй попроси их написать общественно полезный роман… Такой, который налагает на автора определенную ответственность, ну, скажем прямо, роман о борце, коммунисте. Они начинают кричать не своим голосом! Какие споры затевают! Совсем как двадцать лет назад на курсах в Сен-Реми… Моложе мы от этого не становимся!

— Я не стыжусь тех наших споров, — возразил Симон. — Мы искали, честно искали. Если бы только ты знал, как я тогда восхищался тобой!

Казо снял очки и стал протирать их огромным старомодным носовым платком, доставшимся ему, наверно, по наследству с фермы на Верхней Гаронне. Туго набитый портфель, который он держал под мышкой, соскользнул на пол; Симон подхватил его, желая услужить другу.

— А теперь я, по-твоему, кто? — продолжал Казо. — Старый болван и сектант? Тупоголовый аппаратчик?

— Не то и не другое. Ты принадлежишь к людям, которые вечно насилуют свою волю. Нельзя этим злоупотреблять.

— Но нельзя и безвольно плыть по течению, — возразил Казо.

Они уселись на застекленной террасе кафе на бульваре Сен-Мишель.

— Ты знаешь, как окрестили меня мои питомцы? Водолеем.

— Вполне допускаю, — сказал Симон. — Меня мои прозвали шалопутом — вероятно, кто-то из южан придумал такое прозвище.

Они заказали по рюмке