погибшим лицеистам, окруженного карликовыми пальмами, Симон нашел в нем необычайное сходство с Лебра, с тем Лебра, который двадцать лет назад стоял на этом же месте, переминаясь с ноги на ногу, среди своих учеников и, вперив взор в плиточный пол, как бы подчеркивал всем своим видом «не от мира сего», что перед ними не заурядный университетский преподаватель, а человек, всеми помыслами и симпатиями связанный с миром иным — с миром литературы, журналистики и политики, хоть он и вынужден ради заработка заниматься преподаванием… Симон чуть было не сказал вслух: «А знаешь, ты похож на Лебра». Но он побоялся огорчить Казо. Они почти не разговаривали с той весны 1954 года, когда пили вместе кюрасо в кафе на бульваре Сен-Мишель. Симон сказал тогда Казо: «Ты наш Сен-Жюст». Причем произнес он эти слова, как ему помнилось, без малейшего намека на иронию. Он давно убедился в том, что между ним и Казо нет никакой дружбы, но это не мешало ему по-прежнему восхищаться «постоянством» товарища; вот и сейчас перед ним стоял хоть и потрепанный жизнью, но все тот же неизменный Казо, который некогда, водворившись на кафедре Лебра, руководил заседаниями курсового совета, к которому он относился с полной серьезностью. И Симон почти машинально повторил:

— Да, ты действительно был нашим Сен-Жюстом…

— Очень мило, что ты так думаешь, — сказал Казо, — но ведь Сен-Жюст умер в двадцать семь лет. Еще неизвестно, кем бы он стал, если бы диктатура Робеспьера превратилась в то, чем стал Бонапарт… Вообще к чему эти аналогии?

— Не могу тебя понять. А хотел бы. Хотел бы помочь тебе, как ты в свое время пришел мне на помощь в нужную минуту…

— Мне легко было помочь тебе. Тогда существовала определенная истина… — Казо при этих словах взглянул на часы.

— Ты торопишься? — спросил Симон.

— Нет, мои ребята все равно опоздают. У них до меня лекция по философии. Они вовсю дискутируют с Лапи.

— Неужели они увлекаются Лапи?

— Им кажется, что это интересно. Идеализм снова наступает. Можно подумать, что…

…Мы направились в парк. Я слушал, боясь прервать ход размышлений Казо, в надежде, что сумею его понять. Мне вспомнилось, как я впервые гулял по этим аллеям в конце лета тридцать пятого года, незадолго до своей поездки в СССР вместе с Камиллой, более двадцати двух лет назад. Я мог бы высчитать срок с точностью до одного дня, ибо то была наша прощальная прогулка. Кто-то из лицеистов тогда сфотографировал нас — к сожалению, я не сохранил снимка; кто с нами тогда снимался — я забыл, и по именам помню не более двух-трех человек из всей группы, но сейчас всплывшая в памяти фотография показалась мне значительной, овеянной легкой грустью, какую вызывают в нас воспоминания о возвышенных минутах нашей жизни. Я оглянулся, ища глазами статую Помоны, у подножья которой мы тогда выстроились перед объективом, — кто-то даже обнял ее за шею; неожиданно мне вспомнился отец, он тоже снимался когда-то у кафе на авеню Мэн рядом с гарсоном, державшим на подносе груду блюдечек и погибшим впоследствии на войне, и я подумал, что придаю сейчас старой лицейской фотографии такое же значение, какое имел тот снимок в отцовской жизни — по крайней мере в моем представлении. Сердце мое болезненно сжалось. Я только что вернулся от умирающего отца. Он и двух недель, наверно, не протянет. Вот уже почти год, как в связи с его болезнью я приезжаю в Сен-Реми раза два в неделю, хотя до этого многие годы там не показывался — не хотелось вспоминать юность. Сидя у изголовья старика, я и решил заглянуть к Казо. Отец спросил:

— Разве тебе не любопытно взглянуть на свой лицей? Там сейчас преподает твой приятель Казо. Между прочим, раньше мне попадалось его имя в «Юманите» и в ваших журналах, а теперь что-то я его больше не вижу. Что произошло? Он от вас отошел?

Я не стал рассказывать отцу, что Казо действительно отошел от нас, ушел потихоньку. Боялся, что старик заговорит об отступничестве, выскажет мне несколько горьких истин, я начну раздраженно спорить, а это могло причинить ему вред. Отец не был коммунистом, — и, может быть, именно поэтому его так легко выбивало из колеи все, что, с его точки зрения, омрачало идеал, который ему стал казаться недосягаемым. Когда что-нибудь не ладилось в СССР, он говорил об этом с огорчением человека, лично задетого случившимся. Зато ликовал при каждом новом успехе Советского Союза. Всего два дня назад запуск первого искусственного спутника Земли привел его в такой восторг, что, позабыв о непрекращающихся болях, он всю ночь ловил в эфире сигналы Спутника. Мать слышала, как он при этом бормотал: «В каком мире мы живем!» И со страхом подумала, уж не бредит ли он, не заговаривается ли под действием наркотиков, которые ему давали последние месяцы в повышенных дозах. Может быть, он и в самом деле начал бредить, но в этих обстоятельствах его слова приобретали особый смысл.

Я догадывался, что сигналы Спутника, донесшиеся в томительную ночь, явились для него как бы залогом человеческого бессмертия. Отец еще подростком перестал верить в бога и с тех пор постоянно искал подтверждения своей правоты. Спору нет, его поиски истины были очень наивны и ограничивались чтением груды научно-популярных статей и брошюр, лежавших на столике у его постели, но простодушие и бесхитростность возвеличивали отца в моих глазах. Я был уверен, что ничто не поколеблет его убеждений. Знал, что он не испугается смерти. Какой поразительный контраст между его осмотрительной, скромной трудовой жизнью, бедной событиями, если не считать войны, и этой верой в будущее человечества!

Он часто падал духом по пустяковым поводам, легко приходил в уныние, опускал руки, но в час тяжкого испытания, в час встречи со смертью без отпущения грехов он вел себя безупречно…

— Как видишь, здесь мало что изменилось. — Казо показал рукой на длинную аллею, в конце которой должна была находиться статуя Помоны.

— Не все обязательно меняется. — В ответе Симона прозвучали жесткие нотки.

Казо резко повернулся к нему и прежним властным тоном спросил:

— На каком основании ты заявляешь, что я изменился?