— От нас отдает стариной, — заметил Казо. — Теперь кюрасо не пьют.

— А я его люблю. Мне здесь вообще нравится. Любопытно, что в молодости я сюда не заглядывал… Впрочем, и ты тоже.

— Да, — подтвердил Казо. — Здесь бывали обычно старики.

— Теперь и мы стали стариками.

— Нет, ты неисправим! — воскликнул Казо.

Симон прикрыл глаза, с удовольствием ощущая обволакивающую его тепличную атмосферу. В холодном воздухе за окном сверкало приятное солнце. В первом этаже расположенного напротив ресторана молодой человек и девушка ели сандвичи. Симон вспомнил, что когда-то сандвич стоил шесть франков семьдесят пять сантимов. С Камиллой он тут не бывал. Вообще с этим районом у него связано мало воспоминаний.

— Мы жили как монахи, — подумал он вслух.

— Только не я, — возразил Казо.

— Да ну! Так-так-так…

— Ты меня неправильно понял… Были, конечно, и приятельницы. Но я хотел сказать, что никогда не замыкался в своей среде, как ты. Активно работал в партии. Было много друзей.

— Да, это верно, — подтвердил Симон. — Я вспоминаю, что ты был очень популярен. На меня произвело большое впечатление, как ты всем пожимал руки в тот вечер, когда мы смотрели «Потемкина». Я тогда впервые увидел тебя, так сказать, в действии…

Они вспомнили Прево. Казо сказал, что он был хороший малый.

Симон и на этот раз умолчал об обстоятельствах его смерти.

Они долго сидели молча, разглядывая прохожих совсем как деревенские старики, которые давным-давно обо всем переговорили. Молчание нарушил Симон:

— А в общем-то этот квартал навевает скорее грустные мысли… Все повторяется с самого начала. И все одно и то же. Эти молодые люди точь-в-точь такие же, какими мы были когда-то, и они тоже начинают все сначала. О чем они думают, как по-твоему? Ты знаешь молодежь? Хотя бы собственных учеников знаешь?

Казо ответил ему, что знает отлично: это совсем не сложно.

— А я не решаюсь заговорить с ними, — признался Симон. — Боюсь вмешиваться в их дела… Или оказаться втянутым. Одно не лучше другого… Вспомни, какими мы были…

Они вспомнили годы, проведенные в Сен-Реми, вспомнили «призрак Лебра», как говорил Симон. Лебра только что опубликовал свой «Дневник черных лет». Казо его еще не читал. По мнению Симона, книга звучала как тяжкий вздох — «в точности так, как мы и предвидели во время оккупации».

В дневнике Лебра не переставал неуемно восторгаться своей чудесной судьбой: он, бывший ученик вечерней школы, вынужденный в четырнадцать лет прервать учение, чтобы отработать полгода на заводе, стал преподавателем лицея, а теперь уже поговаривают о том, что в будущем его ждет кресло академика.

— Ты должен признать, что лично я в Лебра никогда не верил, — заметил Казо. — Это вы все попались на удочку, даже коммунисты.

— Но он так хорошо отзывался о русской революции… говорил о «заре с Востока». Ни за что бы не поверил, что он так круто свернет на Запад. Впрочем, довольно обыкновенный случай. Интерес представляет только для тех, кто знал Лебра лично. На него даже сердиться нельзя. Я убежден, что сам он считает, будто нисколько не изменился, а изменился, мол, окружающий его мир. Двадцать лет назад он был правофланговым у крайне левых, а теперь стал левофланговым у правых… Таким образом, он все время левый… Разве не так? Интересно, как рассуждает такой тип, подводя итог пройденному пути? Что он думает о нас, например?

— Ничего он не думает, — говорит Казо. — Просто вздыхает.

— Вероятно, полагает, что мы пойдем по проторенной им дороге. Считает, что этого никому не миновать, что человечество именно так и движется: два шага вперед, один — назад.

— Но ярым антикоммунистом его все-таки не назовешь.

— Нет, не назовешь, конечно, — соглашается Симон. — Как по-твоему, он мучается?

— Ну конечно! А на что он еще способен? Переживания — это по его специальности…

Они рассмеялись. Казо стал протирать очки. Потом неожиданно сказал:

— В октябре я надеюсь получить курс лекций… И как раз в Сен-Реми.

— Неужели в Сен-Реми?

— Да. Я займу кафедру Лебра.

— Смотри, будь осторожен. Как бы не заразиться…

— Ты серьезно полагаешь, что такому человеку, как я, угрожает подобный недуг?

— Нет, — сказал Симон, — ни тебя, ни таких, как ты, он не коснется.

Симону вдруг вспомнилась высокая фигура Казо на улице Суффло во время демонстрации, — как он стремительно проталкивался к ребятам с криком: «Прорывайтесь же, черт возьми, прорывайтесь!»

— Нет, тебя этот недуг, во всяком случае, не коснется, — повторил Симон. — Ты скала. Ты наш Сен-Жюст.

ЧАСТЬ СЕДЬМАЯ

1957

КАЗО И ИСТОРИЯ

— Я же говорил тебе: «Ты наш Сен-Жюст, ты скала!»

Казо молча слушал, склонив голову к правому плечу, словно стремился удержать равновесие под тяжестью набитого книгами и тетрадями портфеля, который он прижимал к себе левым локтем. Высокий, сгорбившийся, с прищуренными за толстыми стеклами очков глазами, он показался Симону чересчур постаревшим для «человека моего поколения», как он мысленно выразился.

От Казо не ускользнуло удивление, промелькнувшее во взгляде Симона.

— По-твоему, я очень изменился?

— Все мы изменились, ведь мы как-никак ровесники, люди одного поколения.

Но это была простая вежливость. Казо действительно изменился, и не только внешне, что и неудивительно (ведь ему теперь лет сорок пять); у него не только посеребрились виски и резко выступили мешки под слезящимися близорукими глазами, — Симона поразила какая-то неуловимая, не поддающаяся точному определению перемена; так меняется человек, потерявший близкое существо или перенесший тяжелое испытание, и о нем говорят, что он «уже не тот». Увидев Казо в приемной лицея, возле памятника