– Мир? Мы разве вели войну?

– Ну, может, и не войну. Но мы все время избегали друг друга. Я считал, что вы постоянно вмешиваетесь, переступаете границы. Простите, если я был с вами груб из-за этого. Теперь мне ясно, как глубоко затронула вас эта история и как важно для вас узнать правду об отце. И все, до чего вы пытаетесь дознаться, соприкасается с расследованием. В этом нет вашей вины, так уж все сложилось. Вы не виноваты.

– Приятно слышать это от вас. И все же… я бы лучше осталась. Я так устала, что ничего не хочется, только спать.

Калеб задумался, отчего она вдруг обратилась в прежнюю Кейт. Замкнутую в себе, закрытую. Нелюдимую. Столь непохожую на ту Кейт, какой она была всего пару минут назад, когда обрушилась на него с упреками. С той стороны она нравилась ему куда больше. Тогда Кейт казалась уверенной в себе, говорила ясно и в лоб. Злость помогла ей преодолеть привычные барьеры и предрассудки. По крайней мере, на эти несколько минут. И вот перед ним стояла прежняя Кейт, едва высовываясь из своего панциря, – как пугливая, придавленная грузом негативного опыта черепаха…

Возможно, причина была и в нем. Совместный ужин в пабе таил в себе опасность в том смысле, что разговор мог выйти за рабочие сферы. Калебу вспомнилась та ночь, когда Кейт напилась и пыталась затащить его в спальню. Возможно, она до сих пор чувствовала себя крайне неловко. Для него же это было простым недоразумением, следствием неумеренного опьянения. Он бы сказал сейчас, что ей не в чем себя упрекать и нечего стыдиться. Но решил, что не стоит лишний раз напоминать ей о той истории. Это, скорее всего, лишь усугубило бы чувство неловкости.

Поэтому сказал только:

– Хорошо. Тогда поем в одиночестве. Доброй ночи, Кейт.

В тот момент, когда старший инспектор уже открыл дверь, она сказала вдруг:

– Мы должны разыскать ее. Как можно скорее.

Калеб обернулся.

– Кого?

– Грейс. Она в опасности.

– Думаете…

– Возможно, она что-то видела. И знает преступника в лицо. У него теперь большие проблемы, особенно если выяснится, что он стоит за убийством моего отца и Мелиссы Купер. Из-за нее, девочки тринадцати лет, он может провести остаток жизни за решеткой. Если узнает об этом, то сделает все, чтобы первым разыскать Грейс.

– Я поговорю с местным инспектором, – пообещал Калеб. – Чтобы о Грейс не упоминали в прессе.

– Да, но нужно быть готовыми к тому, что какая-то информация все же просочится. В том квартале довольно много народу знает о происшествии.

Калеб кивнул. Кейт права.

– Что вы предлагаете?

– Нужно объяснить местной полиции, что стоит на кону. Они должны приложить все усилия, чтобы разыскать ее.

– Я поговорю с кем нужно. – Калеб задержался в дверях. – Так может, все-таки перекусим? Терпеть не могу в одиночку сидеть в пабах.

Кейт качнула головой.

– Нет.

«Она ставит себе барьеры, – подумал Калеб. – Не дает себе жить. Не удивительно, что ей так трудно справиться с одиночеством».

Вместе с тем – он признавал это почти с неохотой – она была хорошим следователем. Странно, почему в Скотланд-Ярде этого не замечали. Кейт обладала всеми необходимыми качествами: ясным мышлением, развитой интуицией и умением разбираться в людях.

И в одном она точно была права: самое главное сейчас – разыскать Грейс Хенвуд.

Этим утром Стелла осознала, что Джонас умрет, если она ничего не предпримет и в ближайшее время не вытащит его из этой тюрьмы и не доставит к врачу. А в конечном счете все они умрут, поскольку запасы, в особенности воды, неумолимо подходили к концу. При самом бережливом распределении воды хватит на сегодня и немного на завтра. Под бережливым распределением подразумевалось, что Стелла в очередной раз урежет не только свою часть, но и долю Сэмми. Джонас буквально горел в лихорадке и нуждался в каждой сэкономленной капле. Но даже это его не спасло бы. Без врачебной помощи он не пережил бы эту неделю.

Стелла всю ночь дежурила рядом с ним, смачивала пересохшие губы и каждый час давала пару глотков воды. Джонас этого словно и не чувствовал. Он уже не откликался, когда она звала его, а когда дышал, из грудной клетки вырывался жуткий хрип. Стелла полагала, что у него началось воспаление легких. Кроме того, от раны все сильнее пахло гнилью.

Каждые два или три часа Стелла с нарастающим ужасом меняла ему повязку. Даже в помраченном сознании Джонас выл от боли. Стелла перестала промывать рану, потому что воды осталось лишь для питья. Но все уже воспалилось, и кожа вокруг раны, прежде еще здоровая, стала черно-синей. На использованных бинтах оставалось все больше гноя. Перевязочный материал тоже уходил быстрее, чем изначально предполагалось. Еще немного, и Стелла вынуждена будет признать себя побежденной и в этом отношении.

Постепенно даже в этом холодном, сыром каземате становилось все теплее. Снаружи снова занимался солнечный день, как убедилась Стелла, взобравшись с утра к маленькому окошку. Очевидно, именно сейчас жара установилась на длительный период, что в этой части страны было редкостью. Воздух в амбаре стал тяжелым и спертым, а поскольку солнце шпарило по крыше с утра до вечера, внутри стоял удушливый зной. Через маленькое окошко свежий воздух практически не циркулировал, даже в ночные часы, когда снаружи становилось чуть прохладнее. Стелла буквально чувствовала, как вдыхает пыль, которая оседала в горле и раздражала бронхи. Она часто испытывала жажду жарким днем, после занятий спортом или когда съедала что-то острое. Обычно она могла без труда ее утолить. И даже если приходилось немного потерпеть, ни разу это не достигало той степени, когда жажда становилась невыносимой. Прежде ей лишь казалось, что ее мучает жажда. Теперь же Стелла понимала, что в действительности значит мучение.

Мысли о воде все чаще доминировали – и порой даже затмевали тревогу за Джонаса и Сэмми. При этом изредка она все же делала по небольшому глотку. Когда иссякнет последняя бутылка, наступит настоящий кошмар. Стелла читала в книгах, как люди сходили с ума от жажды, теряли остатки морали и даже видимость цивилизованного поведения. В бессильном ужасе она представляла, как достигнет того момента, когда единолично употребит последние запасы воды – в ущерб Сэмми и Джонасу. Стелла была самой сильной в этом проклятом амбаре. Тяжело раненный мужчина и пятилетний ребенок целиком зависели от ее готовности заботиться о них. Пока Стелла еще держалась, напоминала себе о самоотречении, ограничивала себя ради близких. И все же один раз она уже поймала себя на том, как взяла в руки одну из последних бутылок, хотя время, отведенное для еды и питья, еще не наступило. Она оглянулась, убедилась, что Джонас все равно не сознает происходящего, а Сэмми уснул над своей книжкой. И ощутила ужасное искушение – всего один глоток, быстро, никто и не заметил бы… Она уже свинтила крышку, но в этот момент Джонас издал во сне стон, исполненный боли и страдания. И только тогда Стелла опомнилась. Что, ради всего святого, она творит – или намеревается сотворить? Стелла устыдилась, но вместе с тем поняла, что стыд был роскошью, которую она в скором времени уже не сможет себе позволить. Моральные принципы начнут угасать пропорционально физическому страданию.