догадке я читал, а когда был в Великом Устюге, то и слышал. И до чего же живуча история, настолько она рядом, что меня, вятского, всерьез упрекали за то, что тогда случилось. «Что ж вы это, а? Мы ж помогать шли, сами же вы просили!» Я оправдывался как мог. Упрекали меня и в сожжении Гледена — города, стоящего напротив Великого Устюга. И вообще говорили, что вятские — разбойники. Я склонял мнение устюжан к тому, что шалили не вятичи, а пришлые, нашедшие приют в Вятке и сплотившиеся. «Но звали-то их вятскими, вот и отвечай».

Через три года после Куликовской битвы в Вятке на реке Великой явилась чудотворная икона Николая-угодника. Река названа Великой именно по этому событию, как и Великорецкая последующая ежегодная ярмарка. Этот образ обнаружил один крестьянин. Может быть, икону занесли сюда русские, скрывавшиеся от нападения язычников. Он принес ее домой, и о находке никто не знал, но далее произошло то, что она исцелила больного, которому представилась во сне. Об этом узнали в Хлынове и пожелали перенести икону в город, но «произошло следующее чудо: священники Великорецкои церкви, несмотря на все свои усилия и помощь народа, не могли поднять икону Святителя, чтоб нести ее в Хлынов». Тогда решили, что пусть так и будет — чтоб образ остался в Великорецком, болото вокруг него обсохло само собою, а в Хлынов образ носился раз в год. Открытки конца прошлого и начала нынешнего века дают представление об этом событии — вся река Вятка сплошь покрыта лодками, окружающими пароход с духовенством. Встречали образ у села Филейского, за семь верст от города. Впоследствии был основан Филейский монастырь (не сохранился). И все-таки вскоре образ Николая-угодника был перенесен в Хлынов в специально сооруженный для этого храм, но ежегодно носился в Великорецкое, как бы бывая в гостях на месте своего обретения. День его переноса (обычно середина мая по старому стилю) был воскресным и означал к тому же открытие знаменитой Великорецкой ярмарки. Вятичи не упускали возможности совмещать приятное с полезным.

К слову заметить, хитрости вятичей иногда смешны и ничего не дают. Мешает образ мышления. Вятские ищут не выгоду, а интерес. Ходил сегодня смотреть, как замерзает река. У закраек уже толсто и можно постоять. Вода по сравнению со вчерашним осела, лед стал как навес, и я зачем-то стал ногой обламывать край льда. И вдруг весь прибрежный лед обломился в воду. Хорошо, я держался за ветку вербы, а то бы булькнул. Сел я с мокрой ногой смотреть на свою льдину — уплывет или примерзнет. Развернулась она и остановилась, вода со стеклянным шорохом звенит, солнце светит. Завтра опять пойду смотреть.

Возвращаюсь — новые встречи. Идут старухи, громко разговаривают.

— Ак у Павла-то оба в армию сходили?

— Оба. Один-то уж по три зимы ездил в Киров, на кого-то учится, на кого не скажу, не умею по-новому говорить, внучка всю засмеяла.

— Дак и второй выслужился?

— Нет, второй-то не учится. А в армию сходил.

— Так я это и спросила.

В поселке у столовой из автобуса выгружается свадьба.

— Айда в столовую! — кричит женщина.

— Ты чего хоть это — со свадьбы да за стол.

— Я не есть, а плясать.

Едет мужик на лошади. Сани наполовину тащатся по снегу, наполовину по земле.

— Садись!

— Да мне только до поворота.

— Все равно садись. Все, глядишь, не пешком.

А до поворота десять метров.

— Ну, спасибо тебе.

— Не за что. Чего, по договору здесь?

— Нет, сам.

— Ну так тем более. — И мужик уезжает.

Что тем более?

И еще картинка. Подвыпивший старик на улице не поет, не кричит, а орет.

— Ты чего раззевался? — останавливают его женщины.

— А чего, нельзя?

— Нельзя.

— Да что ж это такое, — возмущается старик. — На работе нельзя, дома нельзя, где можно?

— Иди в лес и хоть заорись.

— В лес не пойду.

— Боишься?

— Медведей жалко. Испугаются, а их мало.

— А нас не жалко? — спрашивают женщины.

— А вас ничем не испугаешь, — отвечает старик.

И все довольны и смеются.

Мне кажется, такие примерно разговоры можно было слышать и в прошлом и в позапрошлом веке. Но вот возвращаюсь, включаю телевизор.

— Плодовые и плодово-ягодные растения вступили в период глубокого органического покоя.

Это надо понимать, что зима наступила. Выступает ученый. Дальше:

— Температура почвы в области узлов кущения выше среднегодовой нормы.

Нет никаких физических сил слушать такой язык. А ведь о природе, о деревьях и кустах, о хлебе, о земле. Чей он сын? Это была передача кировского телевидения. Московского не лучше, но от этого не легче.

Нечего мне было сказать и в свое оправдание и в оправдание предков, когда говорили в Великом Устюге о прошлом. Одним я их задел: «Что ж вы, такой значительный для истории город, а даже областным центром не стали?» Закряхтели устюжане. И отнесли-то их даже не к Архангельску хотя бы, а к Вологде. «А я знаю, чей Великий Устюг, — сказал я, — он вятский, и больше ничей».

И в самом деле, бывавшие и в Великом Устюге, и в Слободском, и в прекрасных краеведческих музеях, несомненно увидят много сходства. Конечно, Великий Устюг больше сохранился.

Очень не хочется мне переходить к тем страницам вятской истории, которые испещрены описаниями, преданиями то ли воинских подвигов, то ли необыкновенно дерзкого разбоя. Может быть, надо последовать правилу, которое я слышал здесь же, на родине: «Не тянет куда нога, туда не ходи», то есть перефразируя: не тянется рука описывать, не описывай. Тем более нельзя подменять историков, которые должны быть, в отличие от писателей, лишены эмоций. Я же ими полон. С содроганием при каждом приезде я слышу рассказы о происшествиях на дорогах, авариях, убийствах. Пристрастно каждый раз спрашиваю, вятский ли тот, что совершил преступление? Все-то мне кажется, что не могут вятские участвовать в чем-то нехорошем, что, если и участвуют, по дурости, втянутые другими. Но увы, уже могут.

Но не может не восхитить удаль и отчаянная, отпетая отвага походов вятчан. В данном случае я употребляю этот термин. Они держали под контролем неизмеримые пространства от средней Волги до Белого моря. И не считались ни с московскими, ни с новгородскими князьями.

Но почему так получается и уже так почти принято, что история у нас — это войны, смуты, то есть, по сути, отклонения от нормы. Норма — нормальная жизнь, подчиненная смене времен года, прохождению жизненных циклов. Сотни и сотни страниц публикаций вятской архивной комиссии, созданной в начале этого века, прочел я благодаря «герценке». С незапамятных времен смысл этих документов