Барятинский отступил до аула Бали-Юрт. Здесь разбили лагерь и из лагеря стали делать набеги на аулы. 10 января ходили к Мезинским хуторам между Аргуном и Джалкой (небезызвестный Бата с подручными Омаром, Гаджи и Джамбулатом проводниками были), перешли с боем ручей Мызиахо и хутора эти пожгли. Бакланову же Барятинский подтвердил приказ рубить лес на южном склоне Качкалыковского хребта.

Бакланов во исполнение приказа 5 января 1852 года сосредоточил из крепостей Кумыкской плоскости 10 рот пехоты, 5 сотен 17-го и 18-го полков, сборную команду линейных казаков, 7 орудий, 2 мортиры (всего 2075 человек) и начал рубку леса от Куринского к Мичику. Продолжалась она каждый день обычно до 3-х часов и сопровождалась перестрелкой.

Просека против Куринского была давно готова, а в трех верстах тянулась еще одна в сторону Умахан-юрта, и солдаты рубили орешник по правому берегу Мичика, расширяли старые просеки. Картина вокруг унылая. Темно-серые тучи плыли над перелесками с оголенными деревьями. Солдаты в серых шинелях взмахивали топорами. Такая же серая, разбитая попарно цепь охраняла их, изредка постреливала.

Бакланов обычно выезжал на курган на берегу и наблюдал за работами. Его присутствие настораживало и раздражало чеченцев. Каждый день все новые живописные толпы конных появлялись на противоположном берегу. Судя по белым башлыкам, закрывавшим лица, прибывали мюриды каких-то наибов. Местных, мичиковских, Бакланов и казаки уже издали узнавали. Прибывшие маялись в ожидании боя, кричали Бакланову через реку:

– Эй, Баклан! Зачем стоишь? Зачем пришел? Домой иди!..

Потом начиналась стрельба.

5 января рубку начали на рассвете, а стрельба открылась лишь к 11 часам. Особенно досаждала чеченская пушка, которую Бакланов все время старался накрыть сосредоточенным огнем всех своих орудий.

7 января во время рубки леса горцы выдвинули на опушку леса за Мичиком два орудия. Пущенная пустая граната упала у подножия кургана, срикошетила, взлетела, кружась (взлет ее показался томительно медленным), зацепила край баклановской папахи и упала где-то в кучах хвороста. После первых же выстрелов Бакланов, пользуясь тем, что вода в реке сильно спала, послал за Мичик сотни 17-го и 18-го полков – на пушки. Чеченцы пушки увезли, казаков встретили из чащобы ружейной стрельбой, затем бросились в шашки. Русская пехота подоспела на помощь и пошла в штыки, еще и артиллерия огонь открыла. Форменное сражение разыгралось.

За два дня русские потеряли 3 раненых и 8 убитых лошадей. Сами израсходовали 700 снарядов и 25 тысяч патронов.

Чеченцы, встревоженные настойчивостью Куринского отряда, за Мичиком стали строить завалы и редуты. Как говорил Бакланов, превратили лес в притон.

Меж тем орешник вырубили, правый берег оголился, хоть десять батарей на нем выставляй колесо к колесу.

В это время к Бакланову явился Али-бей. Явился поздно, часов в 11 ночи, когда офицеры полка были в сборе, и Яков Петрович принял агента в присутствии этих офицеров. Новость оказалась важной, и Бакланов в своих рассказах воспроизвел всю сцену очень подробно.

Они обменялись приветствиями:

– Маршудю.

– Марши Хильли.

– Не харбар?

«Вдруг вся честная компания обратилась ко мне с просьбою, – вспоминал Яков Петрович, – чтобы спрашиваем был лазутчик не мною, понимавшим туземный язык, но чрез переводчика, потому что их интересуют его вести, которые я-де могу от них скрыть». Бакланов, не имевший секретов от своих офицеров, приказал толмачу переводить.

– Я пришел сказать тебе: Шамиль прислал из гор стрелка, который в 50 саженях, подкинувши яйцо кверху, из винтовки пулею его разбивает, – еле успевал переводчик вслед за речью лазутчика. – Ты завтра идешь рубить лес, имеешь привычку постоянно выезжать на курган, противу оставленной нами за Мичиком батареи, вот в ней будет сидеть этот самый стрелок, и, как только ты выедешь на курган, он убьет тебя.

Бакланов криво усмехнулся:

– Ты же видел, что меня и из пушки убить нельзя.

– Все видели. Все говорят, что ты даджал, но он говорит, что у него серебряная пуля есть.

– Как его зовут?

– Джанем.

– Лезгин?

– Тавлинец.

Получив свой «бешкеш», Али-бей ушел. Офицеры в неловком молчании тоже разошлись. А Бакланов, оставшись один, задумался. К утру «о хабаре Али-бея уже знал каждый солдат; мое положение было отвратительное: не ехать на курган – явно должен показать себя струсившим, а ехать и стать на кургане – быть убитому. Явилось какое-то во мне хвастолюбие: я решился ехать на курган», – вспоминал Бакланов. Это был вызов, и Бакланов не мог не ответить на него, даже ценой жизни он не хотел уронить во мнении полка свою репутацию. Да и полка ли? Авторитет его в полку и в отряде стоял высоко, недосягаемо высоко. Скорее он боялся показать испуг самому себе, уронить свою репутацию в собственном мнении.

На другой день рубка леса началась в обычное время. От брошенной батареи на левом берегу Мичика до кургана 150 сажен. Бакланов сначала остановил на безопасной дистанции – 300 сажен – войсковую колонну, во главе которой ехал. С 5 вестовыми подъехал к кургану, «к лобному месту», где ему сегодня, возможно, предстояло умереть. Под курганом взял у вестового свою винтовку (штуцер) и приказал остальным ждать его здесь. На курган взъехал один, повернулся лицом к заброшенной батарее. «Не могу скрыть, что происходило со мной: то жар, то холод обдавал меня, а за спиной мириады мурашек ползали». Наметанным глазом успел увидеть блеск оружия на бруствере. Ударил выстрел, и пуля свистнула слева. Сквозь пороховой дымок снайпер все же разглядел, что Бакланов остался сидеть на лошади, нырнул опять за бруствер. «Виден взмах руки – прибивает заряд, – вспоминал, опять всё переживая, Бакланов, – вторично показалась винтовка; последовал выстрел: пуля взяла вправо, пробила пальто».

Два промаха!.. Ошеломленный, подавленный стрелок в суеверном ужасе приподнялся из-за бруствера и уставился на свою цель, по которой, казалось, нельзя было промазать. Бакланов опомниться ему не дал и третьего выстрела не дожидался. «…Я вынул из стремени левую ногу и положил на гриву лошади; облокотившись левой рукой на ногу, приложился к штуцеру, сделал выстрел, и мой соперник навзничь полетел в батарею: пуля попала в лоб, прошла навылет». Как в сказке или в легенде, третий выстрел, третья попытка решила дело, показала, кто сильнее, кто победитель. «Войска, стоявшие безмолвно, грянули “ура”, а чеченцы за рекой выскочили из-за завалов, ломаным русским языком, смешанным с своим, начали хлопать в ладоши: “якши (хорошо), Боклу! Молодец, Боклу!”».

Чеченцы, конечно же, языком в ладоши не хлопали. Просто Бакланов не был писателем, а когда вспоминал, переживал, и это объясняет и извиняет неправильность его речи.

Дуэль обсуждали и в русском лагере и в чеченском. И Бакланов, естественно, заинтересовался, почему же такой стрелок – и промахнулся. Потом понял, в чем причина. Чеченцы чужака-тавлинца запугали, предупредили его, что Бакланов, стреляя через реку, расплющивает пулей муху, к тому же сам даджал и знается со всякой нечистью – если ты промахнешься, он тебя наверняка убьет. И хотя стрелок специально «закатал» медную пулю («Серебряную пожалел», – усмехнулся Бакланов), против которой бессильны злые духи, страха своего, вызванного рассказами и всеобщим убеждением в превосходстве Бакланова, побороть не смог. «Вот вся причина, отчего не были верны выстрелы: у прицелившегося в меня, при расстроенных нервах, зрачки глаз расширялись, – профессионально объяснил его промахи Яков Петрович, – и меткость у стрелка пропала».