class="p1">Я с нее не слезал, уткнулся губами ей в висок (поцеловать ее мне в голову не приходило) и стал задирать на ней платье. Ничего я не успел ни рассмотреть, ни почувствовать. Эдит сказала:

– Хорошо, мы будем трахаться. Подожди секунду, мне нужно зайти в уборную.

Что? Чего? Отлить типа? Я так опешил, что Эдит вылезла из-под меня.

– Подожди, – повторила она. – Хорошо, Борис?

– А, да, ну да, конечно.

Она спокойно зашла в дом, скрылась, а до меня вдруг начало доходить все паскудство ситуации. Захотелось приложить самого себя бутылкой по башке – для большей ясности. Я думал, что ей сказать, как извиниться, как объяснить, и все такое прочее. Миллиард вопросов, один другого краше.

Я ничего не смог придумать, но мои ответы бы мне и не пригодились. Прошло, может, минут пять. Эдит вышла на балкон, в руке у нее был мобильный телефон.

– Борис!

– Что?

– Я вызвала копов. У тебя есть десять минут.

– Чего?

– Ты меня не слышал? Я вызвала полицию. У тебя есть десять минут, чтобы уйти.

Она говорила спокойно, безо всякой обиды.

Выглянула Одетт.

– Что случилось? Какие копы?

У нее был любопытный, совсем детский вид, от которого мне стало еще стыднее.

– Ничего, – сказала Эдит. – Иди в комнату. Пока, Борис. И забери бутылку, а то домработница вернется рано утром. Напиши мне, как доберешься до дома.

Глава 14. Детишкам радость

А вот какой-то отцовский брат (ну, брат не брат, так, седьмая вода на киселе) был добрейшей души человек, мухи не обидит. Забрали его в Афган, и что там было, он никогда не рассказывал. Ну оно и ясно, что с ним там было.

Домой вернулся – поменявшийся весь в лице, ни слова от него не дождешься. Сидит цельный день дома, шторы задернул, темнота. Спросишь его – говорит:

– Свет видеть не могу, уберите свет.

Так было долго-долго, мать слезы лила, вроде сын живой приехал, а счастья нет у него.

В общем, так она его и схоронила живым, плакала целыми днями, так потормошит и этак, он ни в какую. В санаторий отправили его, к морю, здоровье, значит, подправить, а он там из номера ни разу не вышел.

Всем миром ему деньги собирали на мотоцикл, как мечтал, и то не улыбнулся, посмотрел на него, да домой, от света подальше.

– Ну, – мамка его говорила. – Хоть не вешается. И то за счастье.

Но этого-то все и ждали. Ждали, что придут, а он там головой в духовке или в петле.

А он в театральное училище пошел. На клоуна. Вот это жесть, конечно, вы приколитесь. И клоуном стал хорошим, сначала в дешманском каком-то цирке работал, а теперь, вроде как, в московском, том, который на Цветном бульваре.

Никто его, конечно, не понимал, он был грустный мужик, уголки рта опущены всегда, взгляд в пустоту, но на сцене расцветал, распускался, проживал, что не дожил, и его любили дети. Они к нему тянулись.

И еще, бывало, в жизни он от салютов под кровать забивался, но на сцене его ничто не могло испугать.

Мой отец, когда к нему приезжал, его и спросил:

– Антош, ты чего, с дубу, что ль, рухнул? Ты ж летчиком быть хотел.

– Не хочу я, – ответил Антоша, – быть летчиком никаким. Это пусть другие делают.

Выпили они с отцом, и Антоша вдруг тему продолжил, как бы ни с того ни с сего. Сидели они в темноте (в его комнате всегда было черным-черно), и отец видел, как поблескивают Антошины глаза.

– Ты знаешь, Виталь, на сцене все другое, чем в жизни. Я на сцене ничего не боюсь, ни в чем не винюсь, ни от чего не страдаю. На сцене я какой-то другой человек. Каким мог бы быть.

– Ну ладно, но клоун-то ты с какого хуя? Почему не актер?

Тут Антоша почесал гладко выбритую щеку и сказал:

– Если я каких людей еще люблю, в каких еще верю, каких хочу сделать счастливыми – это детишки. Маленькие люди, они хорошие.

И отец как-то проникся этой жизнеутверждающей моралью, они выпили за все хорошее в мире, за маленьких детей, и тут Антоша добавил:

– А как вырастут – такое увидят. Пиздец. Вырастут – узнают, за сколько человек от пули в живот умирает, и что с ним случается от гранаты. Вырастут – все узнают, а пока им радость нужна. Хочу детишкам радости. Чтобы им было за что держаться, чтобы вспоминали счастье и оставались людьми.

Хотел делать побольше светлых деньков, побольше сияющих глаз.

Такой это человек, столько в нем любви нерастраченной. Об Антоше отец всегда говорил с уважением, он не о многих так.

Вот какая история, ну и хуй с ней. К чему я ее вспомнил – кто там разберет теперь. Может, мне и самому хотелось дарить людям счастье, радость, а получалась какая-то херня все время.

Так мне стало стыдно из-за Эдит, прям плохо: от того, что я чуть не сделал, от того, как ей было, от того, в конце концов, что она мне отказала как мужчине.

Короче, я все переживал, хотя она не злилась. Ничего плохого-то и случиться не успело, но было мне так муторно и обидно, такая меня съедала печаль по сделанному.

Сидели мы с отцом на кухне, значит, в синих сумерках, в наступающем вечере. На столе бутылка водки стояла, начатая, и две консервных банки из-под ветчины Spam с аппетитными картинками и таким себе содержанием.

Мы с отцом пели, тянули заливисто:

– Ой, то не ветер в-е-е-етку клони-и-и-ит, не дубравушка-а шуми-и-и-ит, то мо-о-ое, мо-о-е сердечко сто-о-онет, как осенний ли-и-и-ист дрожи-и-ит.

На сигарете у отца дрожал длинный столбик пепла, дрожал и не падал. Когда мы добрались до «с кем теперь идти к венцу, знать, судил мне рок с могилой обвенчаться молодцу», у отца взгляд стал влажный и красноватый. О мамке, стало быть, вспомнил.

А я – я теперь все понимал про кручину, про подколодную змею. Про все ужасы любви я понимал. Одетт не шла у меня из головы, меня тянуло к земле каждое воспоминание о ней, хотелось ползать, как червю, и выть, как волку. Вот чего, значит, было со мной, такая печаль напала, невмоготу стало без нее, и с ней – невозможно.

Ну, то есть «с ней» я еще не пробовал, к Эдит я зайти не решался, хотя она вроде бы не злилась.

Злился тут один я – сам на себя,