заключение экспертизы Института судебной психиатрии имени В. П. Сербского суд счел неопровержимыми уликами против подсудимой и вынес приговор с трехлетним сроком лишения свободы (максимальное наказание составляло пять лет)[905].

В апелляционной жалобе адвокат Степановой утверждал, что Анна достигла половой зрелости к моменту ее связи с его клиенткой (и таким образом их отношения не подпадали под статью 152). Он писал, что Анна якобы потеряла девственность в результате мастурбации, а не по вине подсудимой. Кроме того, он предлагал суду учесть «психическое состояние здоровья» Степановой. Верховный суд РСФСР отклонил эти прошения, процитировав заключение судебно-медицинской экспертизы. В 1940 году юристами еще не использовалось революционное понятие о «взаимном согласии» между половозрелыми женщинами, поскольку обязанности женщины ограничивались строгими рамками сталинской принудительной гетеросексуальности. Аргументы защиты опирались на медицинское понимание половой зрелости жертвы и на состояние психического здоровья обвиняемой, что могло бы стать лучиком надежды для Степановой, но, подобно судам над мужчинами-гомосексуалами конца 1930-х годов, медицинская экспертиза, которая свидетельствовала в пользу подсудимых, редко принималась во внимание. Также полностью отвергалась возможность возникновения сексуального влечения у женщин вне контекста гетеросексуальных отношений; ссылки на подростковую мастурбацию игнорировались. В глазах судей отвращение юной Анны к гетеросексуальным связям представляло собой социально опасное явление, было следствием ее связи со Степановой, и действия суда были призваны положить этому конец. Анну убедили предать свою более взрослую подругу, и теперь предполагалось, что заботами матери она будет перевоспитана к нормам гетеросексуальной жизни. Попытавшись оспорить понимание половой зрелости и половой свободы личности, Степанова на собственной судьбе познала новые рамки сталинской принудительной гетеросексуальности.

Заключение

Почти все драмы судебных заседаний, описанные здесь, разыгрывались за закрытыми дверями. В отличие от показательных процессов 1920-х годов против духовенства и монахов, обвинявшихся в половых преступлениях, это не были поучительные спектакли с целью демонстрации широкой аудитории большевистских ценностей. Не предназначались они и для того, чтобы заявить капиталистическому миру о моральной чистоте сталинского социализма. В Советском Союзе не было ничего подобного скандалу с Эрнстом Рёмом, который включал в себя гомофобную риторику, и завершился Ночью длинных ножей[906]. Эти процессы разыгрывались не для масс как показательные суды, а прежде всего для тех, кто в них фигурировал. Сталинские суды над гомосексуалами представляли собой отдельную микрополитическую среду, в которой ковались и упрочивались новые представления о гендере, сексуальности, медицине и законе. Подсудимые, их адвокаты, судьи, непрофессиональные эксперты, а также прокуроры играли роли, объяснявшие и развивавшие значение новых предписаний о принудительной гетеросексуальности, которая со стороны отцов должна была выражаться в семейной любви и заботе, а со стороны матерей – в инстинктивной материнской преданности.

Отчего же нужно было прилагать столько усилий ради столь немногочисленного количества судебных дел? Вероятно, ответ лежит в социальном положении и должностях, которые эти люди занимали. Из тридцати шести подсудимых в московском процессе о мужеложстве семь мужчин были рабочими[907], двадцать шесть – конторскими служащими или управленцами[908], еще трое относились к духовной среде или являлись бывшими священнослужителями[909]. Большинство были квалифицированными и работящими и имели приемлемое для режима классовое происхождение. За редким исключением они не были ни «деклассированной шпаной», ни «остатками эксплуататорских классов», которых нарком юстиции Н. В. Крыленко выделил в своем докладе 1936 года, оправдывая новый закон против мужеложства. Наоборот, эти люди (включая и Степанову) происходили из той ценимой властями группы городских рабочих и интеллигенции, которую сталинские меры должны были выковать в социалистическую инженерно-управленческую элиту. Все стороны на этих судах стремились, по словам Крыленко, «переработать нас самих, воспитать в нас самих нового человека <…> [и заложить] новые отношения в быту». На этих процессах за закрытыми дверями советское правосудие помогало навязать сталинскую принудительную гетеросексуальность, особенно в ее маскулинном варианте. Предметом беспокойства была мужская гомосексуальная субкультура бульваров и втягивание в нее «исправимых», иногда даже «нормальных» мужчин. Однополые взаимоотношения разоблачались милицией и бдительными гражданами, фиксировались следователями, освидетельствовались врачами, обвинялись прокурорами, косвенным образом защищались перед глазами публики, когда публиковались частная переписка или дневники, и оправдывались или опротестовывались адвокатами, которые иногда просили о снисхождении к клиентам, уверяя, что те исправятся. Разумеется, это было преимущественно неравное состязание, и людей, попадавших в клещи системы, стыдили, запугивали, а чаще всего заключали в тюрьму за сексуальную идентичность, которая создавалась и переписывалась за закрытыми дверями.

Располагая данными психиатрического освидетельствования Степановой, предоставленного подчинявшимся властям Институтом судебной психиатрии имени В. П. Сербского, а также данными гинекологической оценки физического вреда (лишение девственности), который Степанова нанесла своей юной подруге, советское правосудие подготовило новое определение Степановой как лесбиянки с точки зрения медицины и юриспруденции. В редких случаях, когда однополые отношения между женщинами становились предметом судебных разбирательств, юристы и врачи, дабы интерпретировать этот незнакомый феномен, обращались к профессиональному багажу историков права и гинекологов-криминалистов. Они исходили также из нового сталинского понимания гендерной роли женщины и выражали крайнюю заинтересованность тем, чтобы направить женскую сексуальность в правильное (гетеросексуальное) русло, а затем и к главной цели – материнству. Стремление укрепить принудительную гетеросексуальность бросается в глаза, особенно это прослеживается в вопросе о половой зрелости. Тот, кто определял «сексуальную зрелость», определял и возраст согласия, начиная с которого государство предоставляло молодым гражданам свободу в половых отношениях. Новые правила по судебной гинекологии 1934 года предписывали определять половую зрелость исходя из способности к деторождению и уходу за новорожденным (данный термин всегда применялся только к лицам женского пола). Оставаться незамужней или забеременеть – вот практически вся свобода, которой при сталинизме обладала женщина в сексуальном плане. В 1940 году советские юристы не допускали и мысли, что женская сексуальность может иметь иное предназначение, нежели материнство (например, для получения удовольствия или эмоционального удовлетворения).

Объявив преступными те формы сексуальных различий, отношение к которым ранее было терпимым, суды внесли вклад в создание «гротескного гибрида» сталинской гендерной политики. Для сталинского видения данного вопроса было недостаточно его агрессивной патологизации психиатрами, которые предложили психопатическую модель половых извращений. «Честные граждане или хорошие коммунисты», вольные, по словам психиатра, с которым Гарри Уайт проконсультировался в 1934 году, примирить свое однополое влечение с публичной жизнью (вероятно, тщательно скрывая его и прибегая к помощи психотерапии), теперь были под угрозой уголовного преследования, особенно если были мужчинами. В местах заключения стигма и позор сексуальной идентичности, выкованные сталинистской юриспруденцией, вырывались из той секретности, в которой они существовали за дверьми закрытых заседаний судов.

Эпилог

Двойные тиски ГУЛАГа и клиники

Специфика однополых отношений и подход к ним в Советской России второй половины XX века во многом обязаны ГУЛАГу и клинике – двум аренам, на которых «педерастия» и «женский гомосексуализм» как проявлялись, так и