шести приговорах за половые правонарушения, подпадающие под статьи 151, 152 и 153 УК РСФСР 1926 года, вынесенных за это время Московским городским судом[870]. Первоначальные приговоры по данным статьям варьировались от оправданий (всего девять) до смертной казни (три человека, позже приговоренные к десяти годам лишения свободы), большинство (тридцать три) были осуждены на срок от трех до пяти лет лишения свободы. Было вынесено восемнадцать обвинительных приговоров с лишением свободы сроком менее чем на три года. На фоне этих весьма суровых мер незначительным представляется наказание за простое мужеложство – в тот же период времени и в тех же судах подсудимых приговаривали к трем годам лишения свободы, то есть приговоры за простое мужеложство были сопоставимы со среднестатистическим наказанием за изнасилования, совершенные мужчинами, и половые надругательства над малолетними и несовершеннолетними. Получается, что преследование за мужеложство не было политизированным.

Различия в ведении следствия и в практике вынесения приговоров можно выявить, сопоставив суды над обвиняемыми в мужеложстве и в изнасиловании. Мужчины, принимавшие участие в групповом гетеросексуальном изнасиловании по сговору, стали объектом особого внимания с 1926 года, когда случай в Чубаровом переулке (Ленинград) впервые возбудил страх того, что «сознательный пролетариат» способен на подобное варварство[871]. С середины 1930-х годов зазвучали призывы к ужесточению наказаний для таких лиц. К групповым насильникам требовали применять санкции как для государственных преступников (десять лет и даже смертная казнь)[872]. Использование политизированной лексики на спецколлегии Московского городского суда (в которой рассматривались дела, имевшие, как считалось, политическое значение) было намного более выраженным в делах о групповых изнасилованиях, чем самая высокопарная пропагандистская риторика судей на обычных слушаниях по делам о гомосексуалах. Дело о групповом изнасиловании в 1935 году одной фабричной работницы восемью ее коллегами завершилось восемью исключительными приговорами, которые назначили наказание, превышавшее максимальное по статье 153 (восемь лет). Применив статью 59(3) о бандитизме, суд приговорил троих к десяти годам лишения свободы, а еще троим вынес смертный приговор. После обжалования приговора Верховный суд РСФСР согласился, что суд низшей инстанции правильно истолковал дело как политическое преступление, однако для всех троих смертная казнь была заменена десятилетним заключением. Другие решения, в том числе по трем ранее вынесенным приговорам сроком на десять лет, были оставлены в силе[873].

В противоположность этому самое политизированное дело о мужеложстве в выборке 1935–1941 годов (уже упомянутый суд над Безбородовым и другими) рассматривалось обычной коллегией по уголовным преступлениям городского суда и, хотя было вынесено много приговоров с максимальными сроками наказания, они остались в пределах, установленных Уголовным кодексом. Спецколлегии судов средней инстанции созывались после 1934 года для дел по политическим преступлениям, поэтому экспрессивная форма политической риторики на таких заседаниях была нормой. Из выборки процессов по мужеложству только один был проведен спецколлегией в Московском городском суде – это позволяет предположить, что, поскольку дела против гомосексуалов проходили по обычной уголовной системе, то мужеложство постепенно теряло политическое значение, приписываемое ему ранее[874].

Дела о групповых изнасилованиях и коллективном мужеложстве, рассматривавшиеся в конце 1930-х годов, похоже, утратили политическую коннотацию. Оба типа судов демонстрировали возврат к практике нормальных приговоров (не выходящих за рамки Уголовного кодекса), при этом максимальные сроки получали лишь «зачинщики». При апелляции Верховный Суд РСФСР реже смягчал наказания за групповые изнасилования, чем за мужеложство, что показывает, что на этом уровне проводилось четкое различие степени социальной опасности, которое представляло каждое из этих преступлений[875].

Мужчины, осужденные Московским городским судом за мужеложство в 1935–1941 годах, были более успешны в подаче апелляции в Верховный Суд РСФСР, чем осужденные насильники: они почти всегда добивались смягчения наказания. Но еще чаще смягчения приговора добивались лица, осужденные за половые преступления с вовлечением молодых людей (обычно без применения силы)[876]. Доказательная база, очевидно, влияла на суд высшей инстанции: насильственные сексуальные действия против взрослых женщин легче подтверждались судебно-медицинскими показаниями и милицейскими свидетельствами, в то время как надругательство над малолетними и секс с несовершеннолетним было сложнее подкрепить «уликами», и поэтому адвокаты могли с успехом оспаривать выводы следствия против своих подзащитных.

Успешные апелляции, поданные осужденными за мужеложство, имели мало сходства в своих стратегиях защиты, но их отличала одна общая черта: их подавали и представляли суду адвокаты, а не сами осужденные. Ходатайствуя перед судом о помиловании, адвокаты обычно строили защиту на таких доводах, как «личность, несудимость и семейное положение» клиентов[877]. Ни одна из апелляций, оспаривавших выводы психиатрической экспертизы, не сработала[878]. Адвокаты или осужденные, оспаривавшие интерпретацию закона судом, иногда вознаграждались за свою эрудицию. Так, 30 июня 1941 года адвокат С. Д. Босько заявил Коллегии по уголовным делам Верховного суда РСФСР, что его клиент, осужденный Андреевский («зачинщик» по делу трех мужчин, связанных с Театрально-музыкальным училищем имени А. К. Глазунова), не мог быть виновен в насильственном мужеложстве (статья 154a-II). В Московском городском суде не были приведены доказательства того, что осужденный применял силу к партнерам; не были предоставлены и улики, доказывающие, что Андреевский «добивался» актов мужеложства с юношами и несовершеннолетними – теми, что свидетельствовали против него. Адвокат попросил, чтобы дело его клиента переквалифицировали на статью 154а-I (добровольное мужеложство) и соответственно сократили шестилетний срок. Верховный Суд согласился с его доводами, и 10 июля 1941 года Андреевский получил новое максимальное наказание, но уже по статье 154а-I, – пять лет лишения свободы[879]. Такая сравнительная снисходительность судей в дни начала вторжения нацистов в Советский Союз подчеркивала относительную деполитизацию к этому времени мужеложства, которое больше не считалось преступлением, связанным с заговорами или шпионажем. Ни в одном из документов этого дела на 132 страницах подобные темы не звучали.

В случаях, когда осужденный был «зачинщиком» или занимался «развращением малолетних или несовершеннолетних», апелляции, как правило, не удовлетворялись, как и те, что были поданы тремя мужчинами, одновременно осужденными за контрреволюционную деятельность[880]. В данном случае обстоятельства преступления перевешивали красноречие любого адвоката. В одном случае отклоненной апелляции эрудиция юриста была воспринята Верховным судом РСФСР как умничанье. Осужденный Байкин, бывший дворянин (на момент ареста – преподаватель юридического института), заявил в своем прошении (где он сам представлял свои юридические интересы), что «имел половые сношения с различными мужчинами и в том числе с Леонтьевым» (также проходившим по этому делу), но сами акты совершал не в форме мужеложства, поэтому его действия не подпадают под статью 154а. Апелляционный суд отверг этот аргумент, процитировав показания Леонтьева и Байкина как убедительно доказывавшие, что «осужденные не только занимались развратными действиями, но и прямым мужеложством», при этом в постановлении суда не