было точно указано, что следует понимать под «мужеложством»[881].

Некоторые подсудимые и их защитники, откликаясь, очевидно, на всё более пронзительные призывы властей к принудительной гетеросексуальности, подчеркивали роль семьи и здорового полового влечения к женщинам. Материалы дел, которые рассматривал Московский городской суд в связи с мужеложством, позволяют предположить, что сами юристы также были не прочь обойти этот неприятный закон, прикрывшись фиговым листком брака. В конце 1930-х годов судьи Московского городского суда иногда цеплялись за брак подсудимых, дела которых не имели отягчающих обстоятельств, как за свидетельство их невиновности. Покров брака также мог использоваться судьями для смягчения суровых мер закона против мужеложства. Согласно отметкам в судебных документах, из двадцати девяти осужденных в выборке, семейный статус которых был записан, девятеро фактически состояли в браке или были «семейными людьми», то есть имели жен и детей; еще пятеро были либо разведенными, либо вдовцами[882]. Из шести «семейных людей» (все из них были на скамье подсудимых на первом суде в выборке) двое были в конечном счете оправданы – очевидно, из-за слабого контакта с «тесно связанной между собой группой» гомосексуалов. Остальные понесли показательное наказание[883]. В этом раннем деле наличие семьи не оказало смягчающего влияния на суровость отношения судей к преступлению такого рода. Подсудимые, охарактеризованные как «женатые», были пианистом, учителем и актером. Пианиста осудили за простое мужеложство и дали три года лишения свободы на пике самой строгой фазы применения нового закона в 1935 году. Его брачный статус, как и большинства «семейных мужчин» в судах раннего периода, похоже, никоим образом не сказался на приговоре[884]. Состоявших в браке учителя и актера судили за простое мужеложство позже, когда судьи пытались смягчить воздействие закона. Судьи и следователи сотрудничали, пытаясь добиться оправдательного приговора для этой пары подсудимых, апеллируя к их семейному положению как показателю их невиновности. Учитель Ефимов, представший перед судом с остальными девятью лицами, проходившими по делу в 1938 году, был осужден за мужеложство из-за связи с «зачинщиком» Терешковым. Из первоначальных показаний Терешкова следовало, что они якобы спали вместе и вступали в половые сношения. Однако во время суда «зачинщик» отказался от собственных показаний и заявил, что крепко спавший Ефимов не мог знать, что в постели с ним находился Терешков. Теперь Терешков ограничивался фразами о том, что «ему показалось, что у Ефимова произошла поллюция». От свидетелей суд услышал, что Ефимов – «хороший семьянин, ни в чем плохом в быту не замечался». Обвинения с учителя были сняты[885].

Один из трех актеров московского Театрально-музыкального училища имени А. К. Глазунова, обвиненный в 1941 году в мужеложстве, вышел на свободу после аналогичного пересмотра первоначально полученных против него показаний. Женатый актер Марковский дважды признавался следователям, что, работая в театре города Благовещенска, совершал акты мужеложства с товарищем по обвинению Федоровым. Последний на допросе подтвердил это признание[886], а на суде отказался от своих слов, и теперь уже Марковский заявлял: «Меня уговорил следователь подписать показание о том, что я имел половое сношение» с Федоровым. Вероятно, в промежутке между допросами и судом обвиняемые договорились о новом сценарии защиты для спектакля за закрытыми дверями. На суде Марковский предстал в амплуа рьяного поборника «нормальных» отношений. Он сообщил новые сведения, о которых не говорил на следствии. Теперь Федоров признавался: «Когда я завел разговор о мужеложстве, то он [Марковский] мне сказал, брось об этом думать, потому что это может плохо кончиться»[887]. В версии Марковского оттенялись выигрышные моменты того разговора: «Я ему [Федорову] сказал, что у нас много хороших девушек, что это [мужеложство] нехорошо». Особо было подчеркнуто, что во время ареста жена Марковского (вторая по счету) была беременна[888]. (Тот факт, что молодая женщина жила в Киеве и совершенно очевидно не общалась с мужем, показавшим на допросе во время ареста, за три недели до этого, что «адреса ее не знает», был проигнорирован[889].) Суд также удовлетворил просьбу Марковского об оглашении свидетельств, характеризующих его с положительной стороны как благопристойного, бдительного и нормального в отношениях с женщинами гражданина[890]. Его друг утверждал, что Марковского возмутили «безобразия», вскрывшиеся в театре Благовещенска, и что он доложил тогда об этом властям, а теперь желает оттуда уволиться.

Соседка актера свидетельствовала:

Я знаю Марковского с 1930 года. Марковский дружил с девушкой из нашего дома, которая умерла, потом была еще девушка. Мы еще над ним смеялись, что он так мало дружит с ребятами. Марковского я знаю до поездки на Дальний Восток. Я не могу допустить мысли, что Марковский мог заниматься педерастией[891].

Даже вымученное и неохотное признание жены Марковского, которая сказала: «В Благовещенске мы были с ним в одной группе и проводили все время вместе, но я жила в отдельном номере», – не поколебало решимость суда оправдать ее мужа[892]. Тем временем двое холостяков, проходивших по тому же делу, были осуждены, хотя адвокату Андреевского С. Д. Босько удалось добиться для него сокращения срока заключения на один год. В дополнение к уже приводившимся аргументам, использованным Босько в этом деле, следует упомянуть и примененный им прием гетеросексуальной защиты. Верховному суду адвокат заявил, что во время судебного разбирательства «по делу точно установлено, что Андреевский не являлся в полной мере гомосексуалистом», поскольку между эпизодами мужеложства был перерыв в полтора года. В апелляции Босько утверждал, что двадцатитрехлетний неженатый студент «еще молод и может исправиться и при меньшем сроке наказания»[893]. Адвокат сместил акцент с акта мужеложства на идентичность и настаивал, что его клиент в своей основе «нормальный» и, следовательно, исправимый. Для описания отношений между полами термин «гетеросексуальность» не использовался ни в одном из дел о мужеложстве, слушавшихся в Московском городском суде. И тем не менее в процессе терминологических споров касательно того, кто был «педерастом» или «гомосексуалистом», адвокаты и подсудимые (вероятно, по подсказке судебных следователей и судей) стремились подчеркивать маскулинность обвиняемых, которая основывалась на «нормальной» сексуальности и семейных узах. Во время закрытых судебных заседаний, на которых рассматривались дела «гомосексуалистов», мужская гетеросексуальность получила новое смысловое наполнение.

«Противоестественная половая жизнь с разными женщинами»

В то время как переоценка мужской гетеросексуальности проводилась преимущественно в судебных процессах по обвинению мужчин в мужеложстве, сталинские идеалы «нормальной» женской сексуальности строились без обращения к каре за однополую любовь. Взаимная женская любовь происходила в частных пространствах, а не на сексуализированных публичных территориях, оккупированных мужской гомосексуальной субкультурой, и не привлекала внимания милиции. И все же, несмотря на отсутствие прямо выраженного запрета, нейтральный в гендерном отношении закон охватывал деяния, предполагающие