отношения между взрослыми и «лицами, не достигшими половой зрелости», и допускал уголовное преследование женщин за секс с девочками. Два таких дела, имевшие место в Московском регионе (в 1925 и в 1940 годах), показывают, как изменялись взгляды юристов на женскую гомосексуальность. Этот сдвиг отражает более глубокие изменения в советской половой этике, а также обнаруживает фрагменты лесбийского существования в сталинскую эпоху.

Первое дело было возбуждено в конце 1923 года по жалобе, поданной в Волоколамском уезде матерью девочки-подростка, которая якобы была изнасилована женщиной-почтальоном. Нина, которой на тот момент исполнилось пятнадцать с половиной лет, якобы была убеждена Федосией П. двадцати двух лет в том, что последняя – переодетый мужчина, и между ними началась любовная связь. В конце лета 1923 года Нина сказала матери, что она больше не девственница, добавив, что Федосия точно не женщина. В ответ на жалобу матери народный следователь приказал провести гинекологическое обследование Федосии, которое показало, что она женщина с нормальными гениталиями. Нину также обследовали, и выяснилось, что она достигла половой зрелости и уже рассталась с девственностью (в заключениях сообщалось, что она «хорошего сложения <…>, развита» для своего возраста). После этого Нина попыталась отозвать жалобу:

«Я ей [Федосии] прощаю за ее шутку», – и потребовала, чтобы их письма, находящиеся в руках следователей, были возвращены ей или сожжены[894].

Опубликованные записи не называют повод для продолжения этого дела, слушание которого состоялось в Московском областном суде лишь в апреле 1925 года. Однако из объяснений можно понять, что «нарследователь познакомил Феню [Федосию П.] с явлениями гермафродитизма»[895]. Федосия в ответ на это сообщила, что с детства причисляла себя к мужчинам. Это дело привлекло внимание судмедэкспертов и, вероятно, породило дискуссии между гинекологами и психиатрами. Когда суд наконец состоялся, были представлены новые данные гинекологического обследования, проведенного В. А. Рясенцевым, который указал, что никаких отклонений от норм женского организма (в том числе признаков гермафродитизма) у Федосии обнаружено не было. Он также отметил, что Нина уже давно достигла половой зрелости. К тому времени Нина уже хорошо осознала предположительный диагноз, поставленный Федосии ввиду ее двойственности, и заявила в суде: «Не верю и сейчас, что П. женщина, [она] не женщина, а гермафродит»[896]. Судебный психиатр Н. П. Бруханский засвидетельствовал, что письма этой пары – явное доказательство их «гомосексуальности». Суд не смог согласовать показания Федосии и Нины о степени их вины в случившемся и ухватился за обследование Рясенцева, дабы объявить, «что в данном случае имели место развратные действия по взаимному соглашению лиц, достигших половой зрелости». Таким образом Федосия была оправдана[897]. В 1925 году суд имел возможность воспользоваться результатами судебно-медицинских обследований (в данном случае – на предмет половой зрелости и отсутствия физиологических отклонений у «извращенных» личностей), чтобы разобраться в противоречивых показаниях и закрыть путаное дело, обосновывая это «взаимным согласием» взрослых людей. Мнение гинекологов и переписка обеих женщин исключали всякую мысль о сексуальном насилии над Ниной. Было доказано, что гермафродитизм (или неестественно «увеличенный клитор») не мог позволить Федосии совершать половые акты, хотя это и не устранило подозрений, что в отношениях с девушкой она могла использовать «каучукового мужа»[898]. Гинеколог и психиатр представили в суд данные медико-юридической экспертизы, демонстрирующие обоюдное согласие между половозрелыми людьми, и судьи воспользовались лексикой периода сексуальной революции, чтобы избавиться от неразрешимой дилеммы.

Похожий случай, рассматривавшийся в Московском городском суде в 1940 году, показывает, как использовались судебно-медицинские и психиатрические доказательства для осуждения женщины, обвиняемой в «развратных действиях» по отношению к девочке-подростку, «не достигшей половой зрелости». Очевидно, это дело привлекло внимание властей также в связи с жалобой матери, к тому же в суде ее показания были подтверждены по крайней мере тремя свидетелями. В 1936 году Ирина Степанова, член партии и научный работник[899], познакомилась с Анной, шестнадцатилетней дочерью своей коллеги из Ленинграда, и в последующий год завязала с ней дружеские отношения. В конце 1937 года Степанова вступила в половые отношения с Анной, лишив ее девственности с целью «проверки „честности“», а затем в январе 1938 года уговорила ее покинуть свой дом в Ленинграде и переехать вместе с ней в Москву, где они прожили до середины 1939 года. Вероятно, в ответ на жалобу матери Анны милиция весной либо в начале лета нагрянула на квартиру Степановой. Был изъят ее дневник, позднее использовавшийся против нее. В августе она была исключена из партии. Каким-то образом Анну удалось убедить свидетельствовать против Ирины, и в апреле 1940 года пара выступила друг против друга во время двухдневных слушаний за закрытыми дверями[900].

Следователи установили, что Степанова «более 10 лет занималась противоестественной половой жизнью с разными женщинами (лесбийская любовь)». Вероятно, все это время она успешно скрывала свои приватные любовные связи от научных и партийных кругов, к которым принадлежала, используя для них свое домашнее пространство. Можно предположить, что самые «разные женщины», чьи связи со Степановой описывались как просто физические, в суде могли предстать целой сетью друзей или кружком женщин с такими же наклонностями, которые укрывали свои эмоциональные привязанности за плотно закрытыми дверями своих комнат и квартир. «Лесбийский» образ жизни Степановой удалось разоблачить лишь после обыска милицией ее квартиры и конфискации дневника[901]. Эта практика ограждения от чужих глаз личной жизни напоминает сокрытие за закрытыми дверями домашнего уюта однополой любви московской поэтессы Софии Парнок и ее партнерки Ольги Цубербиллер. После смерти Парнок в 1933 году Цубербиллер хранила ее украшенную цветами фотографию у себя в комнате, где продолжал собираться их кружок[902].

Между тем Степанова навлекла на себя беду, взяв в любовницы совсем юную девушку. В суде были использованы медицинские свидетельства о том, что к 1937 году, когда начались «сношения» Анны со Степановой, первая еще не достигла половой зрелости. Это было принципиально важное определение, квалифицирующее действия старшей по возрасту женщины как «развращение малолетних или несовершеннолетних», а потому уголовно наказуемых. Гинеколог, обследовавший потерпевшую, очевидно, опирался на более точное определение «половой зрелости», указанное в «Правилах амбулаторного судебно-медицинского акушерско-гинекологического исследования» 1934 года[903]. (До принятия этих «Правил» врачи могли руководствоваться какими угодно критериями.) Суд установил, что у Анны никогда не было отношений с мужчинами. Сделано это было главным образом для подтверждения, чтобы подчеркнуть ее невинность и потенциал к «нормальной» половой жизни, как только тлетворное влияние Степановой, внушившей ей «отвращение к мужчинам», будет устранено[904]. В документах нет указаний на то, что предпринималась какая-либо попытка обнаружить признаки «маскулинизации» в организме Степановой. Свидетельские показания Анны, дневник, захваченный в московской квартире Степановой и