и способности (реконструировать паттерны использования языка из имеющихся в опыте актов языковой коммуникации.

Таким образом, в целом представленное здесь исследование повторяет точку зрения Э. Бейтс (Bates 1979) о том, что человеческий язык лучше всего воспринимается как «новая машина, собранная из старых частей». И действительно, хотя трудно себе представить это в XXI веке, он мог бы стать совсем иной «машиной», если бы некоторые его составляющие изначально иначе развивались, поскольку этих составляющих очень много и у каждой своя возможная эволюционная история. Таким образом, с точки зрения данного исследования:

навыки понимания индивидуальных намерений дали представителям приматов приспособительное преимущество в условиях конкуренции;

навыки имитации действий изначально развивались благодаря созданию и использованию людьми орудий;

разделяемые намерения и совместное внимание изначально формировались в рамках совместной деятельности людей;

грайсовы коммуникативные намерения возникли в контексте взаимных ожиданий от кооперации;

человеческие мотивы по информированию окружающих изначально возникли как следствие заботы о репутации относительно готовности помочь;

человеческие мотивы по разделению с окружающими эмоциональных состояний и когнитивных установок изначально возникли в рамках групповых процессов и правил;

человеческие нормы возникли для того, чтобы максимально усилить внутригрупповую гомогенность в условиях культурного группового отбора;

человеческие жесты имеют давнюю историю, восходящую к человекообразным обезьянам, но самые молодые из них (такие, как указательный жест и пантомима) возникли уже на этапе эволюционного развития человека и основаны на естественных реакциях человекообразных по прослеживанию направления взора окружающих и интерпретации их действий с точки зрения намерений;

человеческие коммуникативные конвенции появились в ситуациях, в которых имелись общие цели, основанные на присущих человеку мотивах кооперации и навыках по имитации смены различных ролей, и передаются благодаря человеческим навыкам социальной имитации;

человеческие голосовые навыки имеют давнюю историю, восходящую к человекообразным, но при этом также сравнительно недавно приобрели уникальные свойства, предположительно — для содействия развитию конвенциональной коммуникации (и тем самым, возможно, для отличения истинных членов нашей группы);

человеческие грамматические навыки сформировались из способности человекообразных расчленять опыт на отдельные события и их участников и объединять усилия для достижения общей цели;

конвенционализация грамматических конструкций становится возможна на надындивидуальном уровне коммуникации, и основана, в числе прочего, на человеческих навыках разделения намерений, подражания и обработки вокально-слуховых сигналов. И так далее, и так далее.

Идея проста: если бы какие-либо из описанных процессов развивались кардинально по-другому (по любой из миллиардов возможных эволюционных причин), человеческие языки тоже были бы совсем другими. Возможно, мы были бы способны только на требование чего-либо у окружающих посредством естественных жестов. Возможно, мы дошли бы до уровня создания языковых конвенций, но тоже только для осуществления просьб или требований (т. е. конвенционализирован был бы только простой синтаксис). Или, возможно, мы могли бы создавать языковые конвенции и конструкции для информирования окружающих с целью помощи, но не для описания событий, удаленных относительно момента «здесь-и-сейчас» — т. е. у нас не было бы искусного синтаксиса, включающего сложные глагольные времена и средства для отслеживания различных референтов в череде описываемых событий. Еще более захватывающей будет попытка представить, как выглядел бы человеческий «язык» — если его можно было бы так назвать, — если бы он сформировался в рамках не кооперации, а конкуренции. В этом случае не было бы никакого совместного внимания и совместных знаний, и за счет этого акты референции были бы невозможны в их «человеческом» понимании — во всяком случае, точно не для отнесения к возможным будущим перспективам или отсутствующим референтам. Не было бы никаких коммуникативных намерений, основанных на взаимных представлениях о кооперации, и вследствие этого — ни причин для того, чтобы упорно пытаться выяснить, почему кто-то пытается общаться со мной, ни правил коммуникации. Не было бы никаких конвенций, которые могут сформироваться только тогда, когда индивиды объединены взаимопониманием и общими, кооперативными интересами. А без мотивов информирования и приобщения эта предполагаемая, основанная на конкуренции, форма «языка» могла бы использоваться только для насилия и обмана — хотя даже это было бы невозможно, т. к. коммуниканты, за недостатком доверия, были бы неспособны к сотрудничеству даже для передачи какого-либо сообщения. Так что, по сути, языка, каким мы его знаем, но основанного на конкуренции, просто не могло бы быть. А если бы кооперация развивалась по-другому — к примеру, по сценарию, приведенному выше, — «внешний вид» языка также мог быть иным. Попросту говоря, если бы человеческая социальная жизнь развилась в ином направлении, средства коммуникации, используемые нами, также развились бы по-другому. Представить язык — это представить форму жизни, говорит Витгенштейн.

7.3. Язык как совместная интенциональность

Если бы кто-то спросил группу, состоящую из ученых и обывателей, чем можно объяснить выдающуюся сложность когнитивных способностей человека, социальных институтов и культуры, самым частым ответом было бы — «языком». Но что такое язык? Мы интуитивно думаем о языке — по крайней мере, частично — как о неком объекте (Olson 1994), поскольку существует письменность, образцы которой можно проглядывать, изучать, пересматривать заново и затем ставить на полку. Но язык — не более объект, чем университет, правительство или игра в шахматы, во всяком случае, не в каком-либо интересном смысле этого слова. Сёрль пишет (Searle 1995: 36):

В случае социальных объектов… процесс предшествует результату. Социальные объекты всегда… основаны на социальных актах; и объект, в каком-то смысле, — это только непрерывная возможность деятельности.

Языковые акты — это социальные акты, которые один человек интенционально адресует другому (и подчеркивает это) с целью управления определенным образом его вниманием и воображением, чтобы этот другой делал, знал или чувствовал то, что хочет собеседник. Они «работают», только если оба участника коммуникации обладают необходимой психологической базовой структурой навыков к разделению намерений и мотиваций к нему, сформировавшимся для обеспечения взаимодействия с другими в процессе совместной деятельности. Язык, или, точнее, языковая коммуникация, таким образом, ни в коей мере не является объектом (формально или как-либо иначе) — напротив, он представляет собой разновидность социальной деятельности. Эта деятельность сформирована социальными конвенциями по достижению социальных же целей, основанными на намерениях и представлениях о мире, хотя бы частично разделяемых ее пользователями.

Как многие продукты культуры, человеческие языки, в свою очередь, могут участвовать в дальнейшем развитии зарождающихся навыков. Это верно, по меньшей мере, для двух важнейших сфер. Во-первых, что более очевидно, сотрудничество и культура современного человека представляют собой такие сложные структуры в основном потому, что структуризация и передача их содержаний происходит, как правило, посредством языковых конвенций. Например, невозможно представить человеческую совместную деятельность по строительству небоскребов и созданию университетов без использования конвенциональных форм коммуникации для установления общих