их наиболее продуктивные идеи, сформулировать некие новые соображения применительно к коммуникативной деятельности человекообразных обезьян, детей и, возможно, предков человека. Очевидно, что центральным объединяющим понятием здесь выступает нечто вроде рекурсивного считывания мыслей и намерений (как, например, представлено в табл. 3.1). Таким образом, мы наблюдаем то, как интерпретация человекообразными намерений и внимания окружающих превращается в совместные намерения, общее внимание и коммуникативные намерения у человека; кооперативные мотивы, направленные на общение — в принимаемые обоими коммуникантами установки и даже правила кооперации; «естественные» коммуникативные жесты — в коммуникативные конвенции. Все эти изменения происходят благодаря некой рекурсивно организованной способности к взаимным интерпретациям между двумя или более людьми, каждый из которых знает то, что знает другой, и так до бесконечности — по крайней мере, при одном из возможных взглядов.

Термин «взаимное знание» (mutual knowledge) был впервые использован в контексте понятия коммуникации Льюисом (Lewis 1969) в его работе, посвященной анализу координирующих конвенций. Спербер и Вилсон (Sperber, Wilson 1986) не приветствуют этот термин вследствие его чрезмерной категоричности и, интерпретируя те же явления, предпочитают говорить о взаимном (mutual) когнитивном контексте и взаимных проявлениях. Кларк (Clark 1996) использует термин «совместный контекст» (common ground) как более нейтральный для описания данного феномена, a Searle (1995) просто говорит о коллективной интенциональности, или «мы-интенциональности» (we-intentionality). Исследователи много спорят о том, подразумевает ли все это наличие рекурсивности, или же «мы-интенциональность» во всех ее проявлениях скорее стоит описывать как элементарный психологический феномен без всякой способности встать на место другого. Мое же мнение таково: то, как мы описываем «мы-интенциональность» — с теоретических позиций, как элементарный феномен, или как нечто, возникшее из способности индивидов вставать на позиции друг друга, — зависит от того, что мы пытаемся объяснить. В объяснении того, как современный человек действует в реальном времени, понятие рекурсивности, возможно, не является адекватным, а скорее подойдет примитивный термин «мы-интенциональность». На самом деле, я думаю, что это именно то, что делают очень маленькие дети: они просто отличают те ситуации, в которых мы совместно внимательны по отношению к чему-либо, от тех, в которых совместное внимание отсутствует. Но по мере развития выявляются различные индивидуальные перспективы, неизбежные при разделении с другими и приобщении к другому опыту (скорее всего, в результате не слишком гладко протекающих взаимодействий, когда оказывается, что предполагаемое взаимное не является таковым), возможно в соответствии с гипотезой Баррези и Мура (Barresi, Moore 1996). Я ранее ссылался как на доказательство наличия рекурсивности на тот факт, что во взаимном мысленном обмене позициями помехи могут возникать на разных уровнях, а люди в итоге и диагностируют, и преодолевают их по-разному; но реальных данных в пользу этой гипотезы не так много. Если же говорить об эволюционном развитии, то я полагаю, что утверждение, что «мы-интенциональность» единовременно развилась в полноценное эволюционное новообразование, выглядит крайне неправдоподобно. Скорее всего, это тот случай, когда в какой-то момент люди просто начали осознавать нечто вроде «он видит меня видящим это», и только позже явно проявилась полноценная рекурсивность, цикличность этого понимания.

Наконец, исходя из третьей гипотезы — о природе именно коммуникативных конвенций, — я предположил, что полностью произвольные коммуникативные условные обозначения, такие, как в звучащем языке, могли появиться только через посредничество более «естественных», основанных на действиях жестах (появившихся, в свою очередь, в рамках совместной деятельности, структурированной совместным вниманием), и благодаря естественным реакциям человеческой психики, таким, как прослеживание направления взора окружающих и интерпретация их действий как имеющих под собой некое намерение. Возможно, лучшее доказательство этого предположения содержится в появлении языка в раннем детстве. Хотя младенцы отлично могут встраивать появляющиеся извне звуки в имеющийся у них опыт и даже имитировать голосовые сигналы, будучи нескольких месяцев от роду, они не овладевают языковыми конвенциями до момента участия вместе с другими людьми в совместной деятельности, структурированной совместным вниманием, что происходит примерно в год жизни. И конечно, уровень участия детей в такого рода деятельностях прямо пропорционален тому, насколько быстро они овладевают первыми коммуникативными конвенциями (см. обзор в Tomasello 2003). Также для конвенциональной коммуникации, безусловно, необходимы развитые навыки имитации действий окружающих и, возможно, различных коммуникативных ролей (а также их смены), что необходимо, во-первых, для гарантированной передачи конвенций из поколения в поколения, а во-вторых, для знания о том, что они разделяются всеми участниками данного культурно-исторического процесса.

Использование ребенком указательного и других жестов, видимо, является неким критически важным мостиком, необходимым для перехода к пользованию грамматикой, хотя современные дети, конечно, с легкостью и моментально усваивают и коммуникативные, и грамматические конвенции, просто чтобы быть как все, и способны усваивать их без всякой помощи естественных жестов, если рамка совместного внимания является достаточно мощной. Глухим детям (создающим со своими родителями уникальные конвенции для коммуникации с помощью систем жестовой коммуникации домашнего изобретения) во взаимодействии, подразумевающем наличие совместного внимания, волей-неволей приходится начинать с естественных жестов. В противном случае они не будут поняты, поскольку любое движение к произвольности в таких знаковых системах требует наличия сообщества, в котором возникнет общая для всех его участников и хорошо знакомая им история обучения (как в никарагуанском жестовом языке).

Происхождение грамматики в эволюции человека, с точки зрения данной гипотезы, было частью единого процесса, в котором люди начали конвенционализировать средства коммуникации. То есть, это был ступенчатый процесс, в котором вследствие появления новых коммуникативных мотивов — информирования и приобщения/нарратива — возникли и новые функциональные требования к индивидам, которые к тому моменту уже обладали способностью просить друг у друга что-либо с помощью «естественных» жестов, а затем и голофрастических конвенций. В ответ люди создали конвенциональные синтаксические средства для грамматического структурирования многоэлементных высказываний, что привело к появлению новых коммуникативных потребностей, ускоренному наличием мотивов информирования собеседника и разделения с ним своих эмоций. Эти высказывания конвенционализировались в языковые конструкты гештальтного вида: заранее сформированные паттерны языковых конвенций и синтаксических средств для постоянно воспроизводимых (рекуррентных) коммуникативных функций. Важно, что процесс, посредством которого языковые конструкты конвенционализируются (грамматикализируются), ключевым образом зависит от участников взаимодействия, которые обладают разделяемой ими общей целью и способны «совершать сделки» друг с другом о том, какую форму должно иметь высказывание, основанное на их общем смысловом контексте. Таким образом, грамматическое измерение человеческой кооперативной коммуникации, скорее всего, возникло вследствие сочетания указательного жеста и пантомимы в рамках совместной деятельности, и вышло за пределы этого узкого контекста с помощью «дрейфа к произвольному выбору средств» тем же образом, что и голофрастические языковые конвенции. Передача грамматических конструктов от поколения к поколению требует не только способностей к культурному научению и имитации, но