Степан! Впрочем, ну его, опять что-нибудь сгрубит, я лучше сам схожу.

С этими словами Ястребов встал, вышел в другую комнату и через минуту вернулся с большим ящиком черного дерева. Он осторожно нажал секретную пружинку; крышка, щелкнув, откинулась, и глазам Волгина представились красиво расположенные части дорогого ружья.

— Вы, я думаю, сумеете собрать его? — спросил Ястребов, невольно сам любуясь изящною, артистическою работой и ярким блеском никелированной стали.

— Еще бы! Очень, очень вам благодарен. За целость и сохранность можете быть спокойны.

— Я и не сомневаюсь! — ласково улыбнулся Ястребов.

Волгин вскоре ушел. Алексей Сергеевич поспешно, без помощи Степана, оделся и тоже вышел, стараясь уйти незамеченным. Но все же ему не удалось избежать встречи.

— Опять до ночи! — проворчал угрюмо Степан, сталкиваясь с ним в самой калитке. — Охвицер, охвицер, а словно кот мартовский бегает... Тьфу! — И, энергично сплюнув, денщик, не оглядываясь, побрел на крыльцо.

Ястребов сделал вид, что не слыхал столь нелестного для себя сравнения, и поспешил за ворота.

II

Странный человек был Степан.

Первое впечатление, производимое его наружностью, было безусловно не в его пользу. Ростом почти в сажень, с плоской, даже несколько ввалившеюся грудью,— отчего он казался сутуловатым (явление, часто встречаемое у старых кавалеристов),— с чрезвычайно сильно развитыми мускулами и длинными, сравнительно тонкими ногами, что особенно бросалось в глаза благодаря непомерной ширине пле-чей и груди. Большая, неуклюжая голова его, коротко остриженные волосы, цвета побуревшей соломы, и длинные щетинистые усы той же масти придавали его широкоскулому, несколько рябоватому лицу сходство с каким-то лесным зверем. Сходство это еще более выделялось благодаря его неуклюжей, тяжелой походке. Прибавим к этому угрюмый, исподлобья, взгляд и глухой голос — и читатель согласится, что наружность Степана едва ли могла быть названа привлекательной. Стоило, однако, попристальнее вглядеться в его. большие серые глаза, светящиеся какою-то внутреннею теплотой, подметить его добродушную улыбку, изредка появлявшуюся на толстых губах, чтобы неприятное впечатление исчезло и уступило место другому, вполне противоположному. Степан был по природе чрезвычайно добрый и мягкосердечный человек, но, странное дело, сознание этой мягкосердечности и доброты больше всего мучило и беспокоило его: он стыдился проявить ее чем бы то ни было при людях. Причина этого заключалась в том, что Степан, с самого поступления своего в военную службу, вообразил себе, что истинный, бравый солдат должен непременно походить не то на машину, не то на какого-то окаменелого истукана, лишенного всяких человеческих чувств. Проявлять сердечную теплоту — это, по мнению Степана, недостойное и несовместимое с понятием о настоящем солдате качество он называл «бабиться», и всеми силами, как преступление, скрывая от всех теплоту своей души, нарочно принимал суровый, угрюмый вид, ругался и грубил без всякого повода, а рядом с этим, где-нибудь в укромном, скрытом от постороннего глаза уголке, воспитывал и вскармливал или подшибленного щенка, или больного котенка, или осиротелого галчонка. Он по целым часам терпеливо возился с ними, кормил их с пальца молоком, нянчился, укутывал — и все это в величайшем секрете.

С Ястребовым у Степана сложились весьма своеобразные, довольно странные отношения. Шестой год живет он у штабс-капитана и все это время ведет с ним непрерывную, ожесточенную войну; с первого взгляда можно подумать, что Ястребов и его денщик — непримиримые враги, глубоко ненавидящие друг друга. У Степана был цикл его ежедневных и постоянных обязанностей, исполняемых им неукоснительно; все же, что требовали от него сверх этого, он встречал отчаянною бранью, и в большинстве случаев или совсем не исполнял, или если исполнял, то после долгих препирательств и кое-как, лишь бы с рук сбыть.

Переругиваясь с Алексеем Сергеевичем в глаза, Степан не терял случая и за глаза ругать его и клясть на всех перекрестках. Но горе было тем, кто, желая подделаться к нему, принимался вторить и, в свою очередь, непочтительно отзываться о штабс-капитане. Степан тотчас же переменял тон, нахмуривал щетинистые брови и вдруг огорошивал собеседника:

— А какое такое право имеешь ты, собачье ухо, говорить такие слова про его благородие?

— Да ведь ты же сам только что ругал его! — пробует защищаться опешенный собеседник.

— Мало ли что я! На то я денщик, а ты что? Не, брат, в другой раз так бока намну, что ног не унесешь!

И Степан так выразительно сжимал свой исполинский кулак и так внушительно потрясал им около носа приятеля, что тот считал за лучшее — немедленно ретироваться.

Обладая недюжинным бессознательным мужеством, Степан в то же время был враг войны и не понимал храбрости в смысле военной доблести.

— И штой-то, право,— рассуждал он иногда в минуты хорошего расположения духа,— ровно и бог весть какое дело делают — друг друга убивают. Тесно, что ли, всем-то вместе?

— Да ты пойми, — ввязывался в разговор какой-нибудь бравый унтер, с «крестом» на груди,— ведь то — турки...

— Ну, что же, что турки, а нешто турок не такой же человек? И у турки тоже, чай, душа, как и у тебя, и живет он хоша по-своему, а и у него, поди, дома жена есть и ре-бятенки. Каково-то им теперича, горемыкам?

— А он не бунтуй, — замечал унтер.

III

Злобой дня и темой разговоров в городе Z был приезд небольшой труппы бродячих, или, как они сами себя величали, «гастролирующих» актеров. Антрепренер труппы, Осип Самуилович Рабинович, маленький, шаровидный, еврейского типа, черненький, необычайно юркий и подвижной господин, облекся в черный, несколько потертый фрак и, с цилиндром в руке, объехал всех влиятельных и капитальных людей города с покорнейшими просьбами — почтить его труппу благосклонным вниманием и оказать ему содействие и поддержку. Осип Самуилович так умело и тонко повел дела, что предводитель дворянства предоставил ему бесплатно зал уездного земского собрания, городской голова отдал на время представлений имеющиеся у него в думе венские стулья для партера, наконец, богатая вдова Софья Сергеевна Ремезова позволила брать для изображений убранства богатых барских гостиных часть своей дорогой мебели.

Первая пьеса, разыгранная приехавшею труппой г. Рабиновича, была комедия Островского «На бойком месте».

Театр, или, лучше сказать, зал земского собрания, был полон. В числе зрителей первых рядов присутствовали все офицеры N-ского драгунского полка и между ними наш знакомый — Ястребов.

Как это обыкновенно бывает с мелкими провинциальными труппками, персонал артистов был ниже всякой критики: трагик Угрюмов неистово потрясал своею седою, бесконечною бородой в роли Бессудного, ужасно вращал глазами и грозно тыкал в воздух кулаком.