Язычок пламени светильника уменьшился, затем погас, и все погрузилось во тьму, с которой сумерки, что царили здесь до освещения, не шли ни в какое сравнение. Стефан, исстрадавшись в душе и с ноющей болью в самом центре сердца, повернул прочь. Обернувшись, он увидел темный силуэт позади летнего домика, стоящий с другой стороны. Его глаза стали привыкать к тьме. Была ли та тень человеческой фигурой или же попросту темным кустом можжевельника?

Влюбленные вышли из летнего домика, прошмыгнули через кусты португальской калины[141] и направились к особняку. Фигура, очертания коей расплывались во тьме, сделала движение и теперь прошла прямо перед Стефаном. Так закутана была эта фигура, что невозможно было рассмотреть, мужчина то или женщина, она казалась просто черным силуэтом. Этот силуэт бесшумно заскользил вслед за ними.

Стефан выступил вперед, боясь любого зла, что мог замыслить незнакомец в отношении тех двоих.

– Кто вы? – спросил он.

– Не имеет значения, кто я, – отвечал слабый шепот сквозь темные, окутывающие его ткани. – ЧТО я сейчас, тем и она могла бы стать! Быть может, мне хорошо знаком – ах, слишком хорошо – юноша, чье место ты занял, как он теперь занял твое. И ты позволишь ей разбить твое сердце да свести тебя раньше времени в могилу, как она это проделала с мальчиком, что был у нее до тебя?

– Вы миссис Джетуэй, я полагаю. Что вы здесь делаете? И почему говорите такой вздор?

– Потому что мое сердце безутешно, и никому нет до этого дела. Чтоб ей довелось пережить все то, что выпало на мою долю!

– Замолчите! – воскликнул Стефан, верный Эльфриде против своей воли. – Она никогда и никому не причинила зла умышленно, никому и никогда! Как вы сюда попали?

– Я заметила парочку, которая поднималась на холм, и захотела посмотреть, не она ли одна из тех двоих. Могу ли я совладать со своей неприязнью к ней, стоит мне вспомнить минувшее? Могу ли я совладать с желанием глядеть на нее, стоит мне вспомнить моего мальчика? Могу ли я не проклинать ее, если я благословляю его?

Согбенная фигура пошла прочь, вышла через калитку и укуталась мглою поля.

Стефан слыхал о том, что миссис Джетуэй после смерти своего сына стала сумасшедшей, несчастной женщиной, и, подумав о ней с сочувствием, он выбросил из головы все ее надуманные обвинения против Эльфриды, кроме обвинения последней в непостоянстве. Эти слова не забылись и смешались с переживаниями из-за нового жизненного опыта, полученного этим вечером. История, что ему поведала маленькая сцена, свидетелем которой он только что стал, совпадала с обвинением, вынесенным несчастной женщиной, кое, сколь бы ни было оно беспочвенно раньше, теперь стало вполне правдивым в отношении него самого.

На него мало-помалу наваливалось отчаяние, так же отличавшееся от приступа ярости, как голодная смерть отличается от смертельного удара, и это отчаяние наполняло его и скручивало его тело и душу в мучительных тисках. Его открытие в общем-то не было неожиданным, поскольку, прожив в тревоге эти последние несколько дней, начиная с той ночи на церковном кладбище, он был склонен истолковывать неопределенность в неблагоприятном для себя смысле. Его надежды на лучшее были всего-навсего случайными всплесками в темном море хронической боязни худшего.

Странной особенностью, что сопровождала его страдания, была их необыкновенная форма. То, что его соперником должен был стать Найт, перед коим он когда-то преклонялся так, как редко перед кем преклоняются в нынешние времена, и коего он продолжал любить, добавляло неодобрение к его печали, а цинизм дополнял и то и другое. Генри Найт, восхваления коему он так часто трубил ей в уши, к коему она по-настоящему его ревновала, заботясь о том, как бы любовь Стефана к ней не уменьшилась оттого, что последний так предан Найту, который, вероятно, завоевал ее сердце тем легче из-за пресловутых дифирамбов, которые Стефан перестал ему петь только по ее категорическому требованию. Она властвовала над ним, как королева, в этом вопросе, как и во всех прочих. Стефан мог сказать по ее поведению, как бы ни было краткосрочно его наблюдение, да по тем нескольким словам, что она произнесла, как бы мало их ни было, что она играла далеко не такую роль в отношениях с Найтом. То, что она смотрела на него снизу вверх и обожала своего нового возлюбленного, стоя у подножия его пьедестала, было даже тем заметнее, чем ее былые улыбки свысока Стефану, на коего она взирала сверху вниз со своей высоты.

Неожиданность отречения Эльфриды от него самого была пищей для новой пытки. Для бесстрастного наблюдателя это означало как минимум два объяснения – неверность могла происходить или от попытки быть верной первому избраннику до тех пор, пока влюбленный, с которым видятся каждый день, не затмил влюбленного, о коем всего лишь помнили, или то было желание не потерять любовь первого до того, пока она не удостоверится в любви второго. Но Стефану Смиту казалась абсолютно неприемлемой та вторая альтернатива, где Эльфрида играла бы роль.

Он размышлял о ее письмах к нему, в коих она ни полслова не проронила о Найте. В любом случае, нам желательно упомянуть, что она не писала о нем только в двух письмах. Первое было написано где-то около недели до второго приезда Найта, когда, несмотря на то что она не рассказывала Стефану, как Найт обещал к ним приехать, у нее не было никаких явных причин замалчивать это. В следующем же письме она случайно упомянула о Найте. Но Стефан отплыл из Бомбея задолго до того, как послание пришло.

Стефан взглянул на темную громаду особняка напротив, на его мрачную многоугольную конструкцию, возносящуюся к небесам, и почувствовал ненависть к этому месту. Он знал мало фактов о новой помолвке, но, повинуясь инстинкту, не мог не связать непостоянство Эльфриды с женитьбой ее отца и тем, что они стали частью лондонского светского общества. Он закрыл железную калитку, что граничила с зарослями кустарника, так же бесшумно, как и открыл ее, и пошел через поросшее высокой травою поле. Здесь он остановился и посмотрел долгим взглядом на старый пасторский домик, единственное жилище, кое он связывал со счастливым и радостным временем первых дней своей любви к Эльфриде. С грустью отвернувшись от покинутого дома, больше не бывшего тем укромным уголком, куда он стремился сердцем и мыслями, пока был на чужбине, Стефан побрел в направлении восточной деревеньки, стремясь добраться до отцовского коттеджа до того, как все его обитатели удалятся на покой.

Самый короткий путь к его дому лежал через парк. Он не торопился. Счастье часто становится причиной спешки, но редко бывает, чтобы отчаяние требовало от человека, чтоб тот карабкался вверх или напрягал мускулы. Порой он останавливался над низко склоненными ветвями деревьев и устремлял бессмысленный взгляд в землю.

Стефан стоял таким образом, едва ли менее опустошенный в душе, чем был пуст его взгляд, как чистый звон прорезал молчаливую атмосферу вокруг него и растаял вдалеке. Звук был звоном колокола, что шел от башни Восточной Энделстоунской церкви, коя стояла в лесистой долине, где не более сорока ярдов отделяло ее от особняка лорда Люкселлиана, и находилась церковь внутри ограды парка. Еще один удар колокола достиг его ушей и придал значение всему звуку, далее последовал медленный колокольный перезвон.