в кровь лицами, в одном исподнем, зато с гордо поднятыми головами, молча наблюдали за происходящим. Запыхавшаяся сервус торопливо сообщила, что всё готово, и что им понадобится помощь — припасов много, самим не дотащить. Заверив её, что разберётся, Керс подошёл к стае, и желторотики тут же загомонили:

— Разрушитель…

— …Сто Тридцать Шестой!

— Слава Стальному Перу!

— Свободе слава!

Дождавшись Альтеру, он вскинул руку, призывая к тишине:

— Скорпионы! Запомните эту ночь — она первая в вашей свободной жизни, но не единственная для наших собратьев. Мы не остановимся, пока не уничтожим оставшиеся терсентумы, пока не выпотрошим Легион и не пустим кровь плётчикам, мастерам и магистрам — всем до единого! Мы спросим с них за каждого осквернённого, за каждого скорпиона, ординария и сервуса. Мы все едины, мы — народ, и мы больше не рабы!

Стая ощетинилась десятками рук с поднятыми двумя пальцами на манер скорпионьего жала. Боевой клич прокатился оглушительной волной и, пожалуй, его могли слышать даже в городе, если бы свободные не были глухи. Они давно могли узреть страдания и слёзы осквернённых, если бы не были слепы и чёрствы. А вот пламя они ещё как почувствуют! И пусть не ропщут, ибо уже поздно, настало время жатвы.

— Взгляните на них! — дождавшись, когда ликование стихнет, Керс указал на плётчиков. — Взгляните не как на ваших хозяев — их у вас уже нет и, клянусь Госпожой, больше не будет! Взгляните на них как на циничных бездушных тварей, купавшихся в нашей крови и считавших себя высшими существами, наделёнными властью безнаказанно издеваться над нашим народом, решать, кому жить на воле, а кому носить клеймо. Чем они отличаются от нас? Присмотритесь! Ноги, руки, головы… Они такие же, как мы, рождены одним с нами чревом — чревом человеческой женщины. Не бойтесь их — вы сильнее, не гните перед ними спины, не пресмыкайтесь — вы ничем им не обязаны! Запомните, мы — свободный народ, и никакая мразь не посмеет больше клеймить наших детей! А за наше клеймо они заплатят сполна!

Под одобрительные крики Керс подошёл к плётчикам. Те не тряслись от страха, как Бифф, они уже приняли свою смерть, и всё, что им оставалось — не потерять собственного достоинства.

— Тем из вас, кто сейчас встанет на колени и попросит у нас прощения, мы подарим быструю смерть.

— Я лучше подавлюсь своими кишками, чем стану унижаться перед тобой, выродок! — прошипел Одноглазый, плюясь слюной. — Чтоб тебе гнить заживо!

— Как пожелаешь. Кто ещё готов давиться своими кишками?

В ответ молчание. Бесполезно здесь взывать к совести. Даже стоя рядом и слыша его речь, они остались глухи. Верили ли они в свою правоту? Скорее, прикрывались ей, как щитом. Непросто признаться самому себе, а тем более перед другими, что погряз по самую макушку во лжи и ненависти, что не ты та светлая сторона, несущая справедливость.

Ещё недавно взывавший к милосердию учитель охоты, кинув на Одноглазого угрюмый взгляд, вышел вперёд и опустился на колени.

— Не ради лёгкой смерти, — произнёс он в наступившей тишине. — Признаюсь, я виноват перед вами… Виноват в своём молчаливом согласии. Я прошу у вас прощения, осквернённые! Прошу за себя и за всех свободных. Я призываю вас к гуманности и молю постараться понять, что не все из нас циничные и жестокие, а просто запуганные, с детства воспитываемые в страхе перед вами…

— Хватит! — рявкнула Альтера. — Срала я на твои извинения!

— Не надо, — Керс попытался её остановить, но она, яростно сверкнув глазами, обернулась к стае.

— Скажите, братья, вам нужно их раскаяние? Что оно изменит? Оживит погибших? Смягчит боль разлуки с матерями, с друзьями? Вернёт нам наше детство? Нет! Всё это пустые слова. Сжечь их! Сжечь всех! Пускай хоть немного прочувствуют на себе всё, что пережили мы!

— Сжечь! Сжечь! — отозвалась стая и ринулась чёрным потоком к своим угнетателям.

Керс мог бы вмешаться, утихомирить собратьев, но смысла в этом он не видел. Их нужно сдерживать, но не в этот раз, иначе позже сам рискует обжечься скопившейся яростью.

Когда за последним плётчиком захлопнулись двери загона, а стая замерла в предвкушении зрелища, Альтера подошла к Керсу:

— Докажи им, что ты достоин быть вожаком. Или твои слова — очередная хмарь?

Он выудил зажигалку, ждущую своего часа, приказал всем отойти и выпустил пламя. Стены загона ослепительно вспыхнули, огонь расцвёл белёсым цветком, перекинулся на соседние казармы. Криков почти не было слышно, чему Керс несказанно обрадовался — ему уже хватило смертей на сегодня. Да, надзиратели заслужили, да, они не те, кого стоило бы жалеть, и всё же нельзя поддаваться слепой ненависти. Что бы ни твердили свободные, но осквернённые не звери, и это предстояло им ещё доказать.

Альтера крепко сжала его руку, не отрывая глаз от пылающих казарм, и ему вдруг подумалось, что нечто похожее он уже проживал, но вспомнить, когда и где, никак не удавалось. Наверное, впервые в жизни Керс ощутил необъяснимую лёгкость, как если бы кто-то стёр ему память или изменил прошлое, где не было сожжённого отчего дома, предсмертных криков солдат, где не было Легиона, а был только он — Даниэл или Керс, неважно, и его маленькая Альтера, такая неистовая, восхитительная и желанная.

Так пусть от этого проклятого места и пылинки не останется. Стоило только вспомнить пронзительный свист хлыста, невыносимую боль, и мир отозвался скрежетом камня; стоило вспомнить капли крови, впитываемые сухой землёй, вспомнить молчаливое страдание в глазах Твин, когда, поддерживаемая Слаем, из последних сил добиралась до загона после очередного спарринга, и ненавистные стены терсентума дрогнули, начали медленно оседать, вздымая пыль к небу. Лачуга Седого, столовка, бараки сервусов — всё превращалось в бесформенные кучи трухи, которые уже к утру развеются весенним ветром.

— Пора бы валить, — буркнул Триста Шестой, отчего-то недовольно кривясь. — И так задержались.

— Пусть желторотики помогут сервусам. Жаль, лошадей через туннели не протащить.

— Раздобудем мы тебе ещё лошадей, — заверила Альтера, игриво подмигивая. — Поганок вон целый мешок насобирали.

Каменная крошка хрустела под подошвами как свежевыпавший снег. То и дело приходилось переступать через изуродованные тела стражников. От дыма дышалось с трудом, слезились глаза, хотелось поскорей убраться отсюда, но в Главном дворе Керс всё же остановился. Единственное место, не тронутое им, одиноко возвышалось несуразным изваянием над горами тлена павшего терсентума. Стена Раздумий — именно с ней были связаны пусть не самые светлые, но сильные воспоминания, ведь здесь он обрёл семью, здесь их дружба закалялась жаждой и голодом, здесь они были настоящей