степенях, изображаются в знаменитом отрывке из сочинения Иоанна Солсберийского, который описывает 1136–1147 годы[212]:

Юнцом я приехал учиться в Галлию – это было на следующий год после того, как славный король Англии Генрих, лев правосудия, отошел от дел мирских, – и прежде всего отправился к Палатинскому перипатетику[213], знаменитому и всеми любимому учителю, работавшему на холме Святой Женевьевы. У его ног я познакомился с азами диалектики, в меру слабых моих способностей поглощая с жадностью все, что исходило из его уст. Когда он так поспешно, на мой взгляд, уехал, я примкнул к магистру Альберику, который выделялся блестящей репутацией среди диалектиков и слыл самым острым полемистом против номиналистов.

За два года, проведенных на холме, я учился диалектике у Альберика и у магистра Роберта Меленского, заслужившего это прозвище по школе, которой он руководил, хотя родом он из Англии. Первый, очень въедливый, во всем находил повод для вопрошания, на абсолютно ровной поверхности находил шероховатости и даже на листьях камыша видел узлы, разъясняя, как их развязать. Второй же, всегда готовый ответить на любой вопрос, не уклонялся от спора и не завершал его, пока не выберет одно из противоположных мнений либо не покажет, учитывая многозначность утверждения, что однозначного ответа нет. Первый был неутомим и дотошен в вопросах, а второй – проницателен, краток и гибок в ответах. Если бы эти качества обоих сочетались в ком-то одном, ему не было бы равного в споре. Оба обладали проницательным умом и радели о науке; оба, я уверен, просияли бы в философии, если бы опирались на серьезное литературное основание и в равной мере помнили о наследии предшественников и радовались собственным открытиям. Так обстояло дело, когда я у них учился. Затем один уехал в Болонью, где позабыл то, чему учил, а вернувшись, стал отучать других: стал ли он лучше – пусть судят те, кто слушал его до отъезда и после возвращения. Второй, освоив Священное Писание, стяжал славу в высшей и преславной философии.

После двух полных лет работы я так привык к определенным темам, правилам и другим азам науки, которыми обычно питаются юные души и в которых мои учителя достигли совершенства, что мне уже казалось, будто я знал все это как свои пять пальцев. Я хорошо освоил материал и с юношеским легкомыслием преувеличивал свои знания, мнил себя знатоком, потому что хорошо схватывал все, что слышал. Опомнившись и взвесив свои силы, посоветовавшись с наставниками, я поехал к грамматику из Конша[214]и слушал его три года. Тогда я много прочел и никогда не буду жалеть о том времени. Потом я последовал за Ричардом по прозванию Епископ, сведущим почти во всех науках. На уме у него было больше, чем на языке, знаний больше, чем красноречия, честности больше, чем тщеславия, а истинных добродетелей больше, чем показных. С ним я повторил все, что слушал у других, а также выучил кое-что новое из квадривиума, к которому в известной мере был уже подготовлен Хардвином Германцем. Повторил я и риторику: вместе с некоторыми другими предметами я учился ей у магистра Теодориха, но разбирался слабо; позднее я изучил ее более полно с Петром Гелием.

Я стал брать на обучение детей знати: плата за уроки обеспечивала мое пропитание, ибо я был лишен помощи родных и друзей, и Бог доставил мне это утешение в бедности. Обязанности учителя и настойчивость юношей заставляли меня вспоминать то, что я когда-то учил. Я завязал добрую дружбу с магистром Адамом[215], человеком острого ума и, что бы там ни думали другие, широкой образованности, особенно преданного изучению Аристотеля. Несмотря на то, что я не был его учеником, он милостиво делился со мной знаниями и терпеливо излагал их мне, хотя обычно для чужих учеников он либо вообще не делал этого, либо делал очень редко – из ревности, как иные полагали.

Тем временем я обучил начальным правилам логики Гильома Суассонского: по словам его последователей, он потом изобрел метод ниспровержения старой логики, выстраивая нелегитимные заключения и опровергая устоявшиеся положения древних. Обучив Гильома, я направил его к Адаму. Видимо, там он и узнал, что нечто может быть тождественным самому себе, хотя это противоречит Аристотелю, учившему, что нечто сущее не обязательно тождественно себе, будучи сущим и не сущим. Далее, когда нечто существует, оно не обязательно одно и то же, когда существует и когда не существует[216]. Из противоречия ничто не проистекает, и невозможно, чтобы противоречие из чего-то проистекало. Поэтому даже метод друга не смог убедить меня, что из чего-то невозможного проистекает все невозможное.

Отвлекли меня стесненность в средствах, просьбы коллег и советы друзей взяться за преподавание. Я подчинился. Вернувшись в Париж, через три года я разыскал магистра Жильбера и стал учиться у него диалектике и теологии. Но очень скоро он нас покинул, и его сменил Роберт Пулл, равно прославленный и добродетельным образом жизни, и знаниями; затем меня взял к себе Симон из Пуасси, хороший лектор, но плохой полемист. Эти двое были моими наставниками только в теологии.

Так в различных занятиях прошли почти двенадцать лет. И тогда мне показалось, что было бы приятно повидать старых товарищей, с которыми я давно расстался и которых диалектика все еще удерживала на холме Святой Женевьевы, обсудить с ними прежние каверзные вопросы да оценить наши успехи. Нашел все тех же на прежнем месте. Оказалось, что они ни на пядь не продвинулись, не добавили ни одного мало-мальского довода к разъяснению старых проблем. Каким стрекалом подгоняли, тем же и себя подгоняли. Лишь в одном преуспели: потеряли чувство меры и позабыли о скромности. Причем до такой степени, что об исправлении мечтать не приходилось. Так я на опыте убедился в том, что и без того можно было предполагать: если диалектика облегчает изучение других наук, то, оставшись наедине с собой, она становится бессильной и бесплодной, не обогатит она душу плодами философии, если не оплодотворит ее иной источник.

Иоанн говорит здесь о Париже и Шартре, к которым мы еще вернемся, хотя он мог побывать и в Реймсе, и в Провене. Среди менее бросающихся в глаза школ Реймсская в большей степени выделялась при Альберике, ее главе с 1121 по 1136 год, богослове, высокочтимом в своих кругах и восхваляемом Примасом за преданность Священному Писанию, а не Присциану или поэтам:

Non leguntur hic poete,

Sed Iohannes et prophete.