томов комментариев к 1338 году находились в библиотеке Сорбонны. Альберт Великий даже предполагает «краткое» знание Библии, «Сентенций», а также свободных искусств самой Девой Марией.

За примером успешной систематизации последовали многочисленные суммы, или систематические изложения теологии и связанных с ней предметов, примерно так же, как в годы после Первой мировой войны появились базовые учебники по истории, литературе, естественным наукам, гастрономии и практически всему остальному. Именно таким был учебник священной истории – «Схоластическая история» Петра Едока, канцлера Парижа до 1178 года, который, как иронично напоминает нам его эпитафия, истово поглощал книги, а теперь его самого съели черви: «Звался Едоком, а ныне – съеден» (Dictusque Comestor nunc comedor). Его сочинения были в каждой библиотеке, к 1487 году они выдержали восемь печатных изданий. Такой же популярностью пользовались свод этических норм «Слово краткое» (Verbum abbreviatum) парижского профессора Петра Кантора (ум. в 1197), написанный «против излишества и многословия толкований и бесполезных вопросов», а также своды по каноническому праву Робера де Курсона и др. Все это великое множество теологических сумм и изречений, которые открывают для нас XIII век, стали прообразами великой «Суммы» Фомы Аквинского, в которой они обрели свое завершение и обобщение. Эти монументальные сочинения, современники великих готических соборов, вправе называться соборами человеческой мысли.

Политическая мысль была развита меньше. На протяжении всего Средневековья – и XII век не стал исключением – политическая теория сильно отставала от практики: помимо вопросов о церкви и государстве у них было мало общего. Не было и попыток вывести учение на основе наблюдаемых фактов: следовали феодальным обычаям, но изучали Аристотеля и Отцов Церкви. Соответственно, возрождение государства в Англии, Сицилии, Арагоне и несколько позже во Франции в XII веке не нашло никакого отражения в литературе. Современная философская критика не трогала государственные вопросы. До Марсилия Падуанского и Уильяма Оккама мы не встретим номиналистического учения о государстве. В истории политической теории XII век – скорее период затишья, поскольку вся сила памфлетной литературы, рассуждающей о церкви и государстве, уже исчерпалась в ходе спора об инвеституре, а более обстоятельная дискуссия ожидала перевода «Политики» Аристотеля (ок. 1260) и «Суммы» Фомы Аквинского. Главным трудом этого промежуточного периода стал «Поликратик» (или «Книга правителей») Иоанна Солсберийского, написанный в 1159 году. Как «первая попытка отвлечься от окружающих условий и создать целостную систему, которая должна была претендовать на статус политической философии», эта работа «никак не отсылает к современным формам правления». За плечами автора был долгий опыт служения в Папской курии и при дворе Генриха II, о котором он сам почти ничего не говорит. Точно так же, как и его политическая терминология, «все его примеры заимствованы из Ветхого Завета или истории Древнего Рима»[208]. Если на его представление о королевской власти и повлияла феодальная идея о том, что король находится ниже закона, цитирует он все же авторитетов римского права и древних историков, которые придают определенную окраску его взглядам на тиранию и тираноубийство. Иоанн пишет не как наблюдатель, а как гуманист, обеспокоенный не столько проблемами современных государственных деятелей, сколько сложностью оставаться философом в их обществе. Это сочинение относится к XII веку скорее благодаря своему художественному и гражданскому фону, а не политическому содержанию; оно не могло быть написано ни раньше, ни сильно позже, поскольку схоластичность здесь скорее литературная, нежели аристотелевская.

Любое изложение средневековой философии должно учитывать вопрос интеллектуальной свободы, свободы мыслителя следовать своим заключениям до конца. И, в общем-то, эта свобода была намного больше, чем принято думать. В рамках учения Церкви люди могли свободно рассуждать, как им хотелось, и эти рамки воспринимались не так, как мы могли бы себе вообразить. Учителей права и медицины, грамматики и логики, математики и астрономии не сдерживали предписанные правила. Как показал Торндайк[209], эксперименты и исследования велись намного свободнее, чем предполагалось. При отсутствии социальных наук не было и тех конфликтов с гражданской властью, которые беспокоят авторов по этим предметам в последнее время. Когда Бьюри говорит о Средневековье как о «тысячелетии, в котором разум был скован, мысль порабощена, а знание не продвинулось вперед»[210], он выходит далеко за рамки конкретных фактов.

Авторы таких заявлений, по-видимому, имеют в виду, что подчинение любому установленному и авторитетному своду доктрин предполагает невыносимое ограничение свободы мысли, а раз в средневековой Европе существовала такая система, человеческий разум находился в заточении. Однако с исторической или практической точки зрения вопрос заключается не в том, как такие ограничения мышления понимались бы сегодня, а в том, насколько они действительно ощущались в Средние века. Свобода – понятие относительное. Если люди не считали себя скованными, то они были в значительной мере свободны, и факт, скорее всего, заключается в том, что реальных столкновений разума с авторитетом было сравнительно немного. Это противостояние почти полностью ограничивалось философией и, по-видимому, было намного менее острым, чем ожидал бы современный философ. Хорошо это или плохо, но средневековую философию меньше интересовали основы знания, чем его процессы, поэтому ей не составило труда принять определенные положения как аксиомы и приложить всю свою энергию к тому, чтобы сделать из них выводы. Даже когда Абеляр своими «Да и Нет» отчетливо демонстрировал непоследовательность авторитетов, за это его не преследовали. Благовоспитанный Иоанн Солсберийский и дерзкий Фридрих II, похоже, вели ничем не стесненную жизнь. Иоанн по своему желанию изучал античную, языческую и христианскую литературу, а также свободно писал о философии государства и жизни; Фридрих обсуждал бессмертие души с евреями и мусульманами, и, хотя некоторые тихо возмущались, никто не покарал ни его самого, ни его товарищей. По большей части интеллектуальная жизнь беспрепятственно шла своим чередом.

Свобода, конечно же, порождает разнообразие, и современные взгляды могут снова ввести нас в заблуждение, дав ложное представление о единообразии средневековой мысли. Схоластика была скорее методом, чем единой доктринальной системой, и в разных руках этот метод мог приводить и действительно приводил к разным выводам. С точки зрения нашего времени различия в схоластической философии незначительны, но в глазах современников они были настолько существенными, что вызывали и поддерживали активные споры в каждый отдельный период на протяжении всей эпохи. Если даже эти противоречия вошли в свою самую острую фазу в XIII и XIV веках, они так или иначе уходят корнями в предшествующую эпоху – эпоху, которая сформулировала проблему универсалий и разработала диалектический метод Абеляра и его последователей. Ничто не удивило бы средневековых философов больше, чем мысль о том, что все они думают одинаково.

Философия, таким образом, была