Если Петр Великий, во время своего похода вместо изменника Бранкована и равнодушного и к уничижениям привыкшего народа нашел бы здесь плотных и честных Булгар или доблестных Сербов, исход был бы другой. Тогда точка тяжести нашей русской политики перенеслась бы на юг. Тогда, может быть, не эксцентрический, холодный и гранитный Петербург, но великолепный Киев сделался бы вторым столичным городом нашего государства![760]

Этот отрывок был частью «Юмористических, политических и военных писем», адресованных другу из штаб-квартиры российской армии, сражавшейся с османами на Дунае в 1828–1829 годах. Легкий и даже насмешливый тон этих писем молодого дипломата свидетельствует о том, что автор не принимал всерьез своих собственных наблюдений о роковой роли румын в истории России. Тем не менее они представляют собой одно из первых свидетельств «открытия» россиянами румын как неславянского народа, занимавшего особое место в ансамбле межэтнических отношений внутри православной общины Османской империи.

В силу своего географического положения вассальные османские княжества Молдавия и Валахия поддерживали гораздо более прямые и тесные контакты с Московским государством, а позже с Российской империей, чем южные славяне. Все русско-турецкие войны, начиная с Прутского похода 1711 года, приводили к занятию Молдавии или обоих княжеств российскими войсками. Первое русскоязычное описание двух княжеств появилось только в конце XVIII столетия и основывалось скорее на западноевропейских источниках, чем на прямых наблюдениях[761]. Авторы первых российских описаний княжеств, составленных очевидцами в 1790-е и 1800-е годы, соглашались с работами западноевропейских авторов, которые отмечали сказочное плодородие Молдавии и Валахии, но сожалели об их недонаселенности, невозделанности земель, а также нищете и невежестве населения, томившегося под османским и фанариотским игом[762].

Восприятие княжеств как жертв фанариотской алчности осложнялось наличием молдавского и валашского боярства, которое пережило османское завоевание, в отличие от болгарской и сербской знати к югу от Дуная. Османских правителей и их греческих прислужников можно было обвинить в жалком состоянии Сербии и Болгарии, однако сохранение автохтонной аристократии в княжествах ставило вопрос о ее доли ответственности в страданиях местного населения. Примечательной в этом смысле была попытка оправдать господарей фанариотов, предпринятая в 1810 году А. Ф. Негри, греческим эмигрантом, прибывшим в Россию в свите валашского господаря Константина Ипсиланти. В своем ответе на цитировавшуюся выше статью Константина Кантакузина «Картина Валахии» Негри утверждал, что фанариоты, основавшие княжеские академии в Бухаресте и Яссах, принесли в Молдавию и Валахию ту малую толику просвещения, которое там можно было ныне найти. В отсутствие местных законов, кодификация которых затруднялась несовершенством румынского языка, господари-фанариоты ввели византийские судебники и способствовали развитию ремесел и печатного дела[763]. По мнению Негри, несчастия Валахии объяснялись алчностью местных бояр, а также изначальным невежеством, леностью и трусливостью населения. Легендарная жадность характеризовала, по мнению Негри, не фанариотских князей, а членов временных правлений, состоявших из местных бояр, которые назначались после смещения очередного господаря и перед назначением нового и которые «не упускали пользоваться случаем для разграбления своего несчастного отечества». Согласно Негри, эта жадность объясняла, почему «волохи не имеют ни патриотической ревности, ни сожаления к своим соотчичам» и почему они не пытались воспользоваться войной между Россией и Османской империей и восстать «против утеснителей свободы своей, против общих врагов Христианства»[764].

Хотя попытка Негри реабилитировать фанариотов в глазах российских читателей потерпела неудачу, его критика валашских бояр перекликалась с российским восприятием элит обоих княжеств и в конечном счете способствовала формированию представления о румынах как о народе. Авторы российских описаний Молдавии и Валахии были особенно склонны критиковать злоупотребления высших классов и выражать сочувствие страданиям простого народа. Один российский чиновник, ревизовавший молдавскую администрацию во время российской оккупации княжеств в 1806–1812 годах, так охарактеризовал причину местных бедствий: «Крокодил, нашедший жертву свою, прежде растерзания и поглощения, обливает ее слезами и в то самое время снедает оную; такового рода животным многие здесь уподобляются, которые, сострадая участи разоренного своего отечества, обливаются слезами, жалуются, а между тем сами виновники разорения оного, наполнив мешки свои златом и серебром»[765].