В глазах россиян сербы могли быть одновременно доблестными героями, благородными дикарями и истинно православными людьми. Это почти невозможное сочетание религиозных, классицистских и руссоистских черт объясняет, почему в первые три десятилетия XIX века сербы практически монополизировали внимание тех образованных россиян, которые интересовались православным славянским населением Османской империи. В сравнении с преходящим увлечением греками интерес читающей российской публики к сербам оказался более устойчивым и сохранялся вплоть до революции 1917 года. В то же время этот интерес совершенно не совпадал с внешнеполитическими целями российского правительства, как это было в случае с ранним эллинофильством и «Греческим проектом» Екатерины II. Также стоит отметить, что этот интерес появился слишком поздно, с точки зрения самих сербов. Православная система координат, а позднее и «греческий миф» помешали российскому «открытию» сербов в XVIII столетии, то есть тогда, когда последние нуждались в России и как в политической силе, и как в источнике культуры и просвещения так, как никогда впоследствии[724]. Характерным для этой упущенной исторической возможности был запрет Екатерины II на публикацию последующих томов «Истории разных славянских народов» Йована Раича, написанной на словено-русском языке в соответствии с практикой южнославянских ученых XVIII столетия[725]. Начиная с 1820-х годов создание сербского литературного языка Вуком Караджичем положило конец представлению о том, что русский и сербский являются диалектами одного языка, что в свою очередь усложняло осуществление проектов «Славяно-сербского царства» под российским протекторатом[726].

Прочие славяне, в особенности болгары, никогда полностью не исчезали с горизонта российской общественности, однако они оставались в тени греков и сербов вплоть до четвертого десятилетия XIX столетия[727]. Хотя войны 1768–1874 и 1806–1812 годов включали военные действия на южном берегу Дуная, ни одна из этих войн не способствовала восприятию болгар вершителями «Восточной политики» России в качестве политического субъекта, способного к автономному или даже независимому существованию, подобно грекам или сербам. Так, Болгария оказалась включена в предполагаемое «Сербское королевство» в плане политического обустройства Балканского полуострова, который представил бывший министр иностранных дел Александра I, а ныне президент Греции Иоанн Каподистрия по просьбе российского правительства в марте 1828 года, накануне русско-турецкой войны в ходе которой российские войска впервые перешли Балканы[728]. Болгария также не фигурировала в качестве отдельного политического образования в меморандуме, представленном российским представителем в Греции графом М. Н. Булгари «Секретному комитету по Восточному вопросу», созванному Николаем I 4 сентября 1829 года с целью определить дальнейшую политику России по отношению к Османской империи. Вместо этого Булгари предлагал объединить Молдавию и Валахию в единое государство под российским протекторатом[729].

В то же время война 1828–1829 годов отличалась от предыдущих, поскольку на этот раз российские войска впервые перешли Балканы и заняли Адрианополь. Российские офицеры, проявлявшие панславистские настроения, такие как будущий славянофил А. С. Хомяков, не могли не заметить преобладающего болгарского населения на занятых российской армией территориях. Соратник Хомякова А. Н. Муравьев, вскоре ставший известным религиозным писателем, отмечал в 1829 году, что «племя болгарское… не утратило подобно грекам, своей первобытной свежести». По мнению российского автора, османское господство обрушилось на болгар, как и на сербов, «не в истощении дряхлой старости, но в полном цвете молодости». Тяжелое иго, которое султаны-завоеватели установили над болгарами, было «как некий чудный сон, от которого пробуждаются, не чувствуя полета столетий»[730].

Война 1828–1829 годов также сделала возможным ученое путешествие Юрия Ивановича Венелина, помогшее образованным россиянам открыть для себя болгар[731]. Закарпатский русин, известный своими связями с панславистским историком и публицистом М. И. Погодиным и московскими славянофилами, Венелин впервые встретил болгар в Бессарабии, где он провел несколько лет, прежде чем поступить в Московский университет[732]. Эта встреча превратила его в самопровозглашенного болгарского интеллигента, который до конца своей короткой жизни преследовал цель поместить болгар в центр формирующегося панславистского исторического нарратива[733]. Венелин выступал против Августа Шлецера, Н. М. Карамзина, Юлиуса Клапрота и Павла Шафарика, которые утверждали, что болгары были народом тюркского или финно-угорского происхождения, и соглашался с А. И. Лызловым, В. Н. Татищевым и Йованом Раичем, которые считали болгар славянами[734].