Проведение различий между «древними» и «новыми» не было единственной общей чертой российских репрезентаций греков и болгар. Другое сходство заключалось в выявлении различных свойств отдельных подгрупп двух народов в зависимости от их рода занятий, географического положения и влияния соседних народов. Так, Ковалевский отмечал храбрость и любовь к отечеству, свойственные грекам горных областей, как и сербам и черногорцам. В то же время российский путешественник характеризовал румилийских греков-арендаторов как «самый злой бич народа», не забывая отметить их способность к «коварству, к интриге самой утонченной»[748]. Согласно Ковалевскому, к югу от Балканских гор, где «преобладает греческое начало», и местное болгарское население было «бойкое, хитрое, празднолюбивое, характера вкрадчивого, ласкающегося к тому, кто гнетет его, любящего страстно деньги, и все удовольствия». Напротив, болгарское население, жившее к северу от Балкан, было «трудолюбивое, постоянное в вере и в правилах, честное и неповоротливое в движениях, как и в своих начинаниях, искушенное горьким опытом продолжительных страданий и потому терпеливое»[749]. Моральные качества, которые Ковалевский приписывал северным болгарам, в наибольшей степени соответствовали роли жертвы, которая характеризовала российское восприятие болгарского народа в целом.

Интерес россиян к болгарам, впервые проявившийся в конце 1820-х годов, полностью развился в 1850-е[750]. Как и в случае с российским «открытием» греков и сербов, «открытие» болгар было продуктом особого идейного контекста. К середине XIX столетия в России сформировалась существенная болгарская община, представители которой стремились привлечь внимание образованных россиян к положению своих соотечественников в Османской империи[751]. Обстоятельства, сопутствовавшие началу Крымской войны, весьма им в этом поспособствовали. Нейтральная позиция, занятая сербским руководством и греческим королевством в 1853 году, составляла разительный контраст с героическими подвигами Карагеоргия в 1800-е годы и с отчаянной борьбой греков в 1820-е[752]. Наряду с кратковременным присутствием российских войск на правом берегу Дуная в 1854 году, это позволило болгарам впервые появиться в центре внимания россиян. На какое-то время они стали первой этнической группой, которая приходила на ум представителям российской общественности, когда они говорили о православных подданных султана.

Наиболее значительная публикация о болгарах периода Крымской войны – «Письма из Болгарии» (1854) Найдена Герова – возвращалась к уже знакомой теме османского и фанариотского угнетения. Согласно Герову, недавние османские реформы едва ли ослабили вековое угнетение. Отмена смертной казни и принцип равноправия мусульман и христиан, провозглашенные хатт-и шерифом Гюльхане в 1839 году, были, по мнению автора, юридическими фикциями. То же относилось и к созданным незадолго перед войной советам местного самоуправления, в которых функции христианских представителей сводились к подаче курительных трубок мусульманским советникам[753]. Благонамеренные указы центрального правительства оставались мертвой буквой, над которой надсмехались и которую игнорировали местные османские власти и мусульманское население[754]. Даже церковная иерархия была частью мусульманской системы угнетения, что было несколько тревожно с православной точки зрения. Согласно Герову, церковные иерархи оставались «чуждые народу» и фактически действовали как «турецкие соглядатаи»[755]. Автор не упоминал греков, но осведомленный российский читатель к этому времени и сам был способен догадаться, о ком идет речь.

Судьба болгар занимала Герова и его российских читателей не только в связи с «мусульманским игом», угнетавшим их, но и в связи с «соблазном» католической унии, которая все больше угрожала их православию[756]. Автор порицал деятельность французских и британских эмиссаров, стремившихся «отдалить [болгар] от единоверных братьев». При этом Геров спешил заверить своих российских читателей, что попытки французов и британцев очернить Россию в глазах его соотечественников были обречены на неудачу из-за сильной привязанности болгар к православию[757]. В целом обсуждение католического и протестантского прозелитизма среди православных подданных Порты накануне и во время Крымской войны свидетельствовало о том, что россияне все чаще рассматривали западное влияние на своих единоверцев как бóльшую проблему, чем сохраняющаяся власть султана над ними[758]. В этом смысле Крымская война была неким водоразделом, за которым российское восприятие славянских подданных Порты определялось не столько российско-османскими отношениями, сколько отношениями России и «Европы».

При мысли о географическом положении румын чиновник дипломатической канцелярии российской дунайской армии в 1828–1829 годах Ф. П. Фонтон не мог не сожалеть о том, что «эти восемь миллионов чуждого славянам племени, поселились здесь на прелестных скатах Карпатских гор, составляя как будто клин между Славянскими племенами и препятствуя их объединению». Если бы на месте румын были сербы или болгары, писал Фонтон своему адресату, «как просто тогда решался бы Восточный, или, если ты лучше хочешь, Славянский вопрос»[759]. Войдя в сослагательное наклонение, молодой дипломат уже не мог из него выйти: