Группа «Мухоморы» возникла в начале восьмидесятых, в эпоху информационной изоляции, культурной блокады и полулегального положения «авангардистов» (собирательное обозначение, применявшееся ко всем художникам, работающим вне официально поощряемой эстетики). Занятие современным искусством считалось разновидностью диссидентства; активное же занятие таковым (а «Мухоморы» были фантастически активны) можно приравнять к партизанской войне. За что «Мухоморы» и были отправлены на воинскую службу в ряды Советской Армии (поскольку сажать в тюрьму их все же не решились, армия была справедливо сочтена своеобразным аналогом каторги). Два года спустя они вернулись; в Москве уже началась горбачевская оттепель, постепенно заселялся первый (и самый знаменитый) сквот в Фурманном переулке. Но бесшабашных мальчишек, которые занимались искусством из дерзости и азарта (как говорил Портос: "Я дерусь, потому что дерусь"), уже не было. Невозможно дважды войти в одну реку, потому что переменчива сама река. Участники группы все чаще подписывали работы собственными именами, а совместные вечеринки все реже становились поводом для очередного художественного жеста.

Журналисты девяностых, несомненно, окрестили бы «Мухоморов» "культовой группой". Но в девяностые годы «Мухоморов» не было и быть не могло: в основе возникновения такого рода феномена всегда лежит сложная алхимическая формула, учитывающая место и время действия, возраст и личные обстоятельства участников, а также фазы луны, расположение планет и количество лет, оставшихся до конца света.

Словосочетание "наивное искусство" кажется мне своего рода эвфемизмом для термина «примитивизм». Означает то же самое (или примерно то же самое), однако звучит… не столь оскорбительно, что ли.

Только собрался было, не копая глубоко, написать, что термин "наивное искусство" существует для обозначения творчества так называемых «самодеятельных», то есть не получивших профессионального образования художников, как перед внутренним взором возникла ужасающая картина: каталог "Самодеятельное искусство", а там работы, к примеру, Юрия Лейдермана, Анатолия Осмоловского, Сергея Ануфриева — тоже ведь художники, не получившие "профессионального образования".

Однако ерунда получается.

Придется свернуть на скользкую дорожку предположений и сделать вывод, что дело не в наличии/отсутствии образования, а в их «невинности», неискушенности — состояние души, не слишком продуктивное для среднестатистического индивидуума, однако в сочетании с природным талантом оно порой приносит удивительные плоды. Я бы сказал, что «наивный» художник отличается от «не-наивного», как шаман отличается от профессора: оба специалисты, каждый в своем роде.

Как профессора в свое время вдруг заинтересовались шаманами, так и художники-модернисты на рубеже веков обратили пристальное внимание на своих «наивных» коллег. Варварская архаика экзотических «дикарских» сувениров, народный лубок, работы гениальных самоучек вроде Поля Гогена, Анри (таможенника) Руссо или «нашего» Нико Пиросманашвили — все это в равной степени стало питательной средой для модернизма.

Я вот, разговорившись однажды с нынешним директором первого в мире музея современного искусства (Karl Ernst Osthaus Museum der Stadt Hagen, был открыт в 1902 году), узнал, что при жизни основателя музея, Карла Эрнста Остхауса, для коллекции приобретались и работы художников-модернистов, и предметы африканского искусства, и картинки деревенских чудаков — примерно в равной пропорции. Думаю, это свидетельствует скорее о духе времени, чем о «всеядности» владельца музея.

Наивное искусство оказало колоссальное влияние на художественный язык многих актуальных русских художников — то же самое произошло и в поэзии, когда концептуалист Пригов, а позже и радикал Немиров освоили эстетику «графоманского» письма. За примерами далеко ходить не нужно, достаточно вспомнить «наивные» картинки митьков, лубочную эстетику работ Константина Звездочетова, "Черную выставку" Мартынчиков и пестрые лоскутные коллажи Иры Вальдрон (проект "Фак ю, Дантес"). Весьма показательно, кстати, что московская галерея наивного искусства «Дар» была полноправной частью "маленького Сохо", выросшего вокруг ЦСИ на Якиманке; теперь же она расположена в одном подъезде с радикальной во всех отношениях галереей Марата Гельмана, у них даже вход общий: налево к Гельману, направо — в «Дар». Выглядит это, согласитесь, весьма символично.

Впрочем, нелепо было бы утверждать, будто наивное искусство просто исполняет роль "эстетического питательного бульона". Оно имеет совершенно самостоятельную ценность и самостоятельную же историю; поэтому упоминать его в настоящей «Азбуке» было, по большому счету, необязательно… И все же сердцу не прикажешь: ваш покорный слуга пережил одно из сильнейших эстетических потрясений, созерцая работу Николая Леонова "Русские путешественники в Африке спасают местных жителей от волков". Как я сейчас понимаю, это был классический образец "наивного постмодернизма", в природе не существующего.

Ну уж!

Думаете, вот так вот возьму и напишу тут все, что знаю про наркотики?

Прямо как дети малые…

Вопреки логике, морфологии да и просто фонетике, термин «некрореализм» не имеет решительно никакого отношения ни к «некромантии», ни, тем более, к «некрофилии». Этим термином принято обозначать культурную традицию (эстетическую практику), возникшую в Ленинграде в начале 1980-х годов.

Отцом некрореализма заслуженно считается Евгений Юфит; первыми художественными произведениями, выполненными в традиции некрореализма, стали киносъемки, изображающие — нет, не трудовые будни сотрудников морга, не похороны и не акты расчленения трупов, а спонтанные (поначалу) перформансы группы молодых художников, бесконечные комические имитации драк, убийств и погонь на фоне загородных лесов, заброшенных стройплощадок, в вагонах пригородных электричек и даже в обитаемых дворах и подъездах. Первые бессознательные художественные жесты некрореалистов вскоре стали осознанной художественной практикой; любительские съемки Юфита положили начало традиции параллельного кино; был произнесен вслух и навсегда закреплен за новым эстетическим направлением термин «некрореализм»; появились «некрореалистические» живописные полотна; состоялось несколько театрализованных «некропредставлений» на сцене «Поп-механики» Сергея Курехина.

В начале девяностых Владимир Кустов разрабатывает принципы «некростатики» и «некродинамики» и становится первым серьезным теоретиком некрореализма.

Осталось ответить на закономерный вопрос: почему все-таки «некрореализм»? Насколько оправдано такое самоназвание группы художников? Санкт-петербургский критик Виктор Мазин отвечает на этот вопрос следующим образом: Объектом эстетического описания некропрактики оказываются условия существования человека, всегда уже стоящего на пороге смерти и всегда уже демонстрирующего патологию смещенных действий.