Провинциальное бессознательное

Метрополия для провинции — такое же «супер-эго», как Запад для России, по мнению Гройса. Обыватель традиционно взбадривает себя вялотекущим протестом против сытых москвичей; а художник жив архаическим мифом о столице как "волшебном месте" или даже "волшебном источнике" — вместо "меда поэзии" там клокочет мед интернационального художественного контекста. Представления провинциального художника о столичной художественной жизни не менее мифологизированы, чем былые грезы московского круга о «Западе». Столица (сей миф ржавыми гвоздями приколочен к подсознанию даже самого вменяемого провинциального художника) — это место, где его «поймут» и «оценят», после чего дадут денег и оставят жить. Талантливый потому что. Умный и оригинальный, единственный и неповторимый. Они там, в Москве, ждали его все эти годы, сами не понимая, чего ждут, и вот…

Морок, конечно.

С другой стороны, всегда присутствует и противоположная уверенность: дескать, там, в Москве, уже все до нас придумали, сделали, описали, показали за границей и благополучно там же продали. Что без нас все же как-то обходились до сих пор и обойдутся впредь. По этой причине, кстати сказать, нам (мне и Игорю Степину, в соавторстве с которым я работаю уже более десяти лет) как-то не пришло в голову, что следует прилагать коммуникативные усилия и вливаться в московскую художественную тусовку, да и вообще в какую бы то ни было тусовку: мы живем в Москве уже в течение нескольких лет, оставаясь в своей "внутренней Одессе", или, точнее, во "внутренней провинции". Это отнюдь не кризис самооценки, не мизантропия и не гордыня. Всего лишь следствие трепетного отношения к приватности.

Художник как private

В эссе "Писатель как private" литератор из "поколения тридцатилетних", уже начинающего формировать облик актуальной литературы, Александр Уланов рисует весьма привлекательный образ писателя: Просто пишущий человек. Не исключающий читателя, но и не навязывающий себя ему. Текст создается для самого автора — чтобы воспользоваться приращением смысла, возникающим в ходе диалога с языком — чтобы пристальнее увидеть — или сохранить — или понять — или поиграть, сидя в купе поезда на Петербург. Текст как одно из (только одно из) средств более интересной жизни, вот и все.

Чего проще: заменить «писателя» на «художника» — вот вам и оптимальная, казалось бы, формула бытия провинциального художника. Менее экстремальная, чем выбранная мною когда-то самоотверженная, бескомпромиссная, почти сектантская приватность. Но, обаяв меня поначалу, формула эта какое-то время спустя все же показалась мне недостаточной, незавершенной.

И, кажется, я знаю, чего тут не хватает. Да, для провинциального художника приватность — единственная плодотворная (да и попросту достойная) ситуация. Однако в выигрыше окажется лишь тот художник, чьи «приватные» художественные жесты привлекут к себе всеобщее внимание. Можно назвать этот феномен харизматической приватностью. Художник-харизматик ценен и интересен сам по себе, а не как один из участников регионального художественного процесса, зачастую невнятного; более того, порой такой художник невольно становится в глазах аудитории "официальным представителем", "парадным лицом" своего города. Так, Екатеринбург сегодня стал "городом художника Шабурова", Новосибирск — это Мизин и Скотников, Царское Село неизбежно ассоциируется с Юрием Соболевым и его «Интерстудией», Пермь — с именем сетевого художника-концептуалиста Сергея Тетерина, а Вильнюс — с сетевым же постмодернистским литературным проектом "Индоевропейский Диктант".

Можно сказать, что художник-харизматик побеждает географию, ускользает из ловушки пространственных координат. При этом ему совершенно не обязательно садиться на московский поезд и перемещать в пространстве свою приватную артистическую тушку. Можно, конечно, и переехать в столицу, если очень хочется, но вполне достаточно просто время от времени появляться в нужное время в нужном месте, благо теперь это вопрос информированности, а не интуиции.

Одно важное качественное изменение с тех пор, как мы уехали из Одессы, все-таки произошло. Вернее, оно только-только начинает происходить. По мере развития сетевых коммуникаций информация, за обладание которой мы когда-то боролись с обстоятельствами, друг другом и всем миром, становится общедоступной. Подключение к интернету во всех более-менее крупных российских городах — не самая неразрешимая проблема; полагаю, со временем услуги интернет-провайдеров будут лишь дешеветь. Сейчас провинциальный художник может читать в сети и свежие выпуски «ХЖ», и питерский журнал «Максимка», и любые западные издания, т. е. обладать всей необходимой информацией, не жертвуя своей приватностью. Наш информационный культурный портал "Искусство России" на www.gif.ru выходит под рекламным слоганом "Искусство против географии"; оптимизм этого девиза не кажется мне фальшивым, хотя оптимизм как таковой все же не вызывает особого доверия…

Перечитав текст, понимаю, что выглядит он довольно нелепо и как-то по-комсомольски задорно: начали за упокой, а кончили почему-то за здравие. Ничего не попишешь: я уже больше года занимаюсь (помимо прочего) информационными сетевыми проектами и действительно искренне полагаю, что свободный доступ к информации может изменить к лучшему — не мир, конечно, но, к примеру, отдельные творческие биографии некоторых провинциальных художников — вполне, почему бы и нет?

А потом они перевернут мир, потому что человек, который занимается актуальным искусством в российской провинции и твердо знает, что он никому на фиг не нужен, способен на все.

Идеей новизны в искусстве был одержим весь ХХ век. Мне кажется, тут дело вот в чем: с наступлением эпохи модернизма художники перестали просто «мастерить» искусство; они, можно сказать, начали его «изобретать». Отсюда и ожидания соответствующие: новые изобретения, по идее, могут (и должны) появляться ежедневно.

При этом вот ведь что забавно: всякое новое «изобретение» в искусстве как бы автоматически отправляло все предыдущие в архив, делало их достоянием истории, но уж никак не руководством к действию: дескать, что же ты, дружище кубизмом занимаешься, когда поп-арт уже давно на дворе! Я, разумеется, утрирую, но по сути ведь именно так все и происходило до недавнего времени.

Отечественный вариант погони за новизной отличался особенной, прямолинейной радикальностью. Отлично помню, как еще в восьмидесятые годы мы были одержимы просто-таки маниакальным страхом сделать нечаянно, по незнанию, то, что уже было придумано кем-то до нас. Одна моя добрая подружка, помнится, сделала в самом начале восьмидесятых серию симпатичных объектов: обклеила старые грампластинки кусочками меха, разноцветными ленточками и сосновыми иглами; некоторое время спустя она узнала о существовании знаменитого "Мехового чайного сервиза" Оппенгейма — так ведь чуть руки на себя не наложила, бедняга.

В ситуации осознанного постмодернизма декларативная жажда новизны выглядит, мягко говоря, неуместно. Мне кажется, что она забавным образом нашла выход в стремлении к освоению новых технологий, что, кстати, является совершенно закономерным развитием «изобретательского» импульса, пронизывающего историю искусств минувшего ХХ века. Впрочем, это уже не информация, а гипотеза…