безрезультатна. Она ничего не меняет. Наша деятельность поддерживает существующий порядок вещей, иллюзию идейного противостояния с властью. Но поддержание существующего порядка вещей всегда на руку власти. Надо идти дальше. Надо делать больше.

– То есть Ба Му Сёсс должно переформатироваться и стать политической партией? Ты это имеешь в виду? Выйти на арену борьбы и запачкаться, вместо того чтобы играть в незапятнанных стражей демократии?

– Нет, я не это имел в виду. Политическая игра в итоге всегда подчиняет тебя своим правилам. Она – жернов, мы – зерна, а зернам никогда не переделать жернов, который всегда будет перемалывать их и превращать в пыль. Нельзя изменить существующий порядок изнутри, проникнув внутрь системы, это иллюзия. Внутри системы можно только измениться самому. От занятий практической политикой. От порядка вещей. Порядок вещей не изменить никогда. Во всяком случае, таким способом.

– А каким? У тебя есть предложение?

Он кивнул, но тут же оговорился, как будто его предложение еще не совсем созрело:

– Хотя нет… Я не уверен. Не знаю. Я ищу третий путь. Смотрю на происходящее в эти дни и убеждаюсь: надо делать что-то другое. Выходить на улицы, сражаться с жандармами, отведать полицейских дубинок и слезоточивого газа, кричать, забрасывать камнями Национальное собрание, Дворец правосудия или Дворец республики, скандировать имя Фатимы Диоп со слезами на глазах, под палящим солнцем – о’кей. А что потом? Что дальше?

Я не нашелся с ответом. После недолгой паузы Шериф заговорил снова:

– В общем… Расскажи о себе, Миньелам. Что ты, в сущности, здесь делаешь? Собираешь материал для новой книги?

– В каком-то смысле да.

– Надеюсь, в этой новой книге ты сможешь полнее выразить себя. То, что я сказал о Ба Му Сёсс, можно сказать и о писателях. Они способны на большее. Я не говорю, что от литературы нет никакой пользы. Литература внушает мне благоговейный страх – поэтому я никогда не стану писателем. Но я говорю тебе: лучше не писать, если не ставишь перед собой цель заставить содрогнуться хоть одну душу. Пожалуйста, не надо писать еще одну «Анатомию пустоты». Эта книга была адресована только тебе самому. Ты стоишь большего. Ты должен писать гораздо лучше. Напиши для нас великую книгу, Миньелам. Великую политическую книгу.

Я улыбнулся. Я был готов к этому: после публикации «Анатомии пустоты» Шериф уже вел со мной такие разговоры. Он упрекал меня в том, что я отвлекся от социальной тематики и ушел в самокопание. Он не поучал меня, как те придурки, которые убеждены, что лучше знают реальную, настоящую жизнь. Нет, в его словах слышалась искренняя растерянность человека, который не узнает своего друга.

Это правда, что когда-то у нас были одни и те же идеалы. Могу сказать даже, что из нас двоих я был бóльшим радикалом. Но люди меняются. Да и надо ли, чтобы мы оставались такими, какими были? Застывшая во времени верность себе – не более чем химера; это ослепление, над которым смеется жизнь: жизнь с ее внезапными поворотами, с ее непредсказуемостью, с ее обстоятельствами, порой сметающими некогда незыблемые ценности и принципы.

Иногда я слышу, как люди говорят: надо оставаться верным ребенку, которым ты был. Это самое бессмысленное и самое опасное на свете желание. Такого совета я не дам никогда. Ребенок, которым мы были, неизбежно бросит разочарованный или уничижительный взгляд на то, во что он превратился, став взрослым, даже если этот взрослый осуществил свою мечту. Это не значит, что зрелый возраст сам по себе проклятие или обман. Дело проще: ничто никогда не будет соответствовать идеалу или мечте, возникшим в пору нашей пылкой неискушенности. Взросление – это всегда предательство, совершаемое по отношению к нашему нежному возрасту. Но в этом вся прелесть детства: оно существует для того, чтобы мы ему изменили, и эта измена – источник тоски по прошлому, единственного чувства, которое когда-нибудь, быть может на закате жизни, позволит нам вернуть себе невинную юность.

Шериф не был в этом убежден. Он говорил со мной не о детстве, а о моих восемнадцати годах. Он допускал, что жизненные испытания меняют нас, но не понимал, как можно отвернуться от нищеты. Забота о тех, кто бедствует, была для него синонимом совести. Он не думал о том, что сосредоточиться на чьих-то страданиях значило бы помешать рождению прекрасных произведений искусства. Шерифу трудно было понять мою «метаморфозу» еще и потому, что он знал меня в то время, когда малейшие свидетельства нищеты или несправедливости возмущали меня до предела. Его Миньелам, политизированный до кончиков ногтей, изменился так быстро, так разительно…

– Попробую, – ответил я. – Попробую написать великий политический роман.

Дальше разговор перешел на более приятные темы, во всяком случае на первый взгляд: о книгах, о женщинах, о путешествиях, наших трагикомических воспоминаниях о военном училище; но я чувствовал, что Шерифу не удается отвлечься от серьезных мыслей. Он пытался улыбаться, но каждый раз выражение его глаз как будто стирало улыбку. Незадолго до полуночи я собрался домой. Он проводил меня к машине.

– Ты был знаком с Фатимой Диоп? – спросил я. – Кажется, она состояла в Ба Му Сёсс.

– Да.

Этому «да» предшествовала пяти- или шестисекундная пауза. Я интуитивно чувствовал, что под ней кроется – или внезапно вскрылась – бездна воспоминаний и страданий. Его голос, всегда звучавший твердо, на этот раз дрогнул. Я извинился и сказал, что зря заговорил об этом. Он поблагодарил меня и заверил, что ничего страшного не случилось. Потом было молчание, темнота и кривые улочки, занесенные песком.

– У этой девушки была душа, – сказал он вдруг, когда мы подошли к машине. – Изумительная душа. Я познакомился с ней, когда она была студенткой философского факультета, затем мы встречались на собраниях Ба Му Сёсс, потом в неофициальной обстановке. Я хорошо ее знал. Именно поэтому я не нахожу в себе сил пойти на марш 14 сентября.

Мне хотелось обнять его, но я постеснялся: не в наших с ним привычках было давать волю эмоциям или утешать друг друга. Шериф сказал бы, что я действительно изменился; поэтому я просто еще раз повторил, что прошу извинить меня. Он сказал, что тоже сожалеет. Я посоветовал ему отдохнуть. Он обещал. Мы пожелали друг другу спокойной ночи, и я поехал. Через несколько секунд я взглянул в зеркало заднего вида: Шериф так и не двинулся с места, и я знал, что он провожает взглядом не меня, а Фатиму Диоп. Я подумал: возможно, когда-нибудь он расскажет мне об их отношениях; я хотел бы услышать от него эту историю, хоть она и кончилась плохо.

Я свернул с проспекта Свободы и направился на запад, на магистраль, ведущую в Старый город. Сегодня вечером