На исходе ночи, перед тем как заснуть рядом с ним, я поняла: Элиман добровольно рассказал мне о причинах своего переезда в Латинскую Америку, чтобы я не терзала его вопросами. И я догадалась: он приехал в Аргентину, чтобы вывести горький осадок, оставшийся в душе после провального литературного дебюта во Франции. Чтобы о нем забыть. Это было подходящее объяснение, связанное с самолюбием, с гордостью, с самоуважением, с чувством собственного достоинства; оно касалось ценностей, попрание которых могло побудить человека уехать. В случае Элимана оно выглядело особенно убедительным: книга, опозорившая его как человека и как писателя, была великой книгой. Он мне этого не говорил, но я самостоятельно сделала вывод: он переехал в Аргентину в порыве оскорбленного самолюбия. Думаю, Corazon, в тот вечер я влюбилась не столько в него самого, сколько в незаживающую рану, какую представлял собой этот человек. Да, вот чем был Элиман: открытой раной, кровь из которой текла не наружу, а внутрь. Он был внутренним кровотечением. Перевернутым гейзером. Я не хотела ни лечить его, ни спасать. Не хотела и не чувствовала себя способной это сделать. Его темная сторона обольстила меня: вот и все. Он, как до него Гомбрович, стал моим любовником.

В течение нескольких месяцев я больше не задавала себе вопросов, так как считала, что знаю ответы, если не все, то хотя бы главные. Я довольствовалась временем, которое проводила с ним, его советами, его опытом. Он завершил мою инициацию, начатую Гомбровичем и Сабато, литературную и сексуальную.

Вернувшись из Берлина, Гомбрович объявил нам, что скоро переедет в Европу насовсем. Он намеревался поселиться во Франции. Была устроена прощальная вечеринка, на которую собрались друзья польского мастера, в основном молодые поэты и поэтессы Буэнос-Айреса. Гомбрович попросил меня в последний раз перед его отъездом заняться с ним любовью. То есть в последний раз перед моей смертью, сказал он. Я согласилась, и мы занимались любовью всю ночь (каким же бесстыдным, похотливым, забавным и нежным он был в постели!), а утром, когда мы на кухне пили кофе, вдруг почему-то поинтересовался, спрашивала ли я Элимана, почему он переехал сюда. Я удивилась: ведь Гомбрович советовал мне воздержаться от расспросов Элимана. Я указала ему на это противоречие.

– И сейчас советую, – сказал он со своей обычной непоследовательностью. – Но еще советую потребовать от него сказать всю правду. Тормоши его, не давай ему покоя. Не думаю, что он оказался здесь из-за скандала с плагиатом. Если это и причина, то не единственная. Должно быть что-то еще.

– Думаешь?

– Думать? Какой ужас! Нет, я не думаю. Я чувствую.

Это было все, что Гомбрович счел нужным мне сказать. Потом он уехал во Францию, где встретил Риту, которой суждено было стать его женой, и они полюбили друг друга. Отъезд Гомбровича глубоко опечалил Сабато. Теперь мы видели его все реже, тем более что он засел за последнюю часть своей романтической трилогии. Я встречалась с Элиманом наедине, в кафе или у него дома. Слова Гомбровича, сказанные в то прощальное утро, пробудили во мне новые сомнения. Элиман по-прежнему периодически покидал Буэнос-Айрес на более или менее продолжительное время. Эти отлучки, о которых он ничего не рассказывал, заставили меня задуматься о настоящих причинах его переезда в Аргентину. Куда он уезжал? Чем там занимался? Что находилось в центре его лабиринта? Я совсем не знала его. Даже Сабато, его самый давний друг в Буэнос-Айресе, ничего не знал о его частной жизни.

Бывали дни, когда это беспокойство казалось мне напрасным. Так ли уж важно знать секреты человека, которого любишь? Разве мы любим его не за то, что он оберегает свои секреты от нашего любопытства? И разве то, что нас с ним связывает, не важнее того, что, как нам кажется, он от нас скрывает? Нас с Элиманом соединяли не только желание и любовь, но прежде всего литература. Я убеждалась в этом всякий раз, когда мы о ней говорили. Но это ощущение длилось недолго: стоило Элиману замкнуться от мира, окружив себя непроницаемым коконом тайны, во мне вновь оживали мучительные сомнения. Я опять как наяву слышала последние слова Гомбровича. «Должно быть что-то еще…»

Наконец я устала от этих мыслей. Они отравляли нашу связь с Элиманом. Я восхищалась им и ненавидела то огненное кольцо, которым он себя окружил. Однажды вечером, когда он вернулся из четырехдневной поездки в Уругвай, я переступила черту и шагнула прямо в пламя. Я прямо спросила его, чем он все это время занимался в Аргентине. Ответ ты знаешь.

– Опять ты за свое. Я думал, ты знаешь, но я ошибался. Разве ты не расспрашивала обо мне Сабато и Гомбровича, когда я был в отъезде или когда ты виделась с ними без меня?

– Расспрашивала, – ответила я. – Но Гомбрович сказал, что он не в курсе, что ему это неинтересно и что мне лучше не задавать тебе этот вопрос, потому что ты рассердишься.

– Меня не удивляет, что он так сказал. А поскольку я его знаю, то уверен: еще он посоветовал тебе не успокаиваться, даже получив от меня ответ.

– Ты и правда хорошо его знаешь.

– А Сабато?

– Эрнесто сказал то же самое, что Гомбрович, и одновременно нечто противоположное: что, если я хочу это знать, должна спросить тебя напрямую.

– Это меня тоже не удивляет.

– Я хочу знать. Почему на самом деле ты уехал из Франции и перебрался в Аргентину?

– Ты уверена, что на самом деле хочешь это знать?

– Да, хочу. Почему ты никогда не говоришь об этом? Ты убегаешь от чего-то или от кого-то?

Элиман посмотрел на меня: в его взгляде было невероятное напряжение, и мне снова показалось, что передо мной выросла стена.

– Я ни от чего не убегаю, – спокойно ответил он. – Я кое-кого ищу.

Несмотря на неожиданность (я была уверена, что он не ответит), я не растерялась и продолжала задавать вопросы, не давая ему передышки, в надежде, что моя настойчивость захватит его врасплох и заставит проговориться.

– Твои отлучки и поездки по всему континенту связаны с этим человеком?

– Да.

– И за все эти годы тебе не удалось его найти?

– Нет.

– Кто этот человек?

Я знала, что на этот вопрос Элиман не ответит, но мне хотелось увидеть его глаза, когда я его задам.

– Это женщина?

Он пристально смотрел на меня, но я ничего не смогла прочесть в его лице.

– Что она тебе обещала? Она что-то у тебя украла?

Он невозмутимо молчал.

– Может, я ошибаюсь? Это не женщина, а кто-то из твоих родных. Твой брат? Твой ребенок? Или твой отец?

Его лицо было заперто на замок, а ключ лежал на