к обстоятельствам, да еще и делать это с комфортом. Они не были рождены героями и не видели причины, почему бы не получить максимум удовольствий от грядущих лет и не жить точно так же, как они прожили прошлую блестящую эпоху.

Генерал Келер, австрийский комиссар, наконец сумел убедить Наполеона, что тому не стоит рассчитывать на Марию Луизу как на спутницу по путешествию, и утром 20 апреля императору сообщили, что оберцеремониймейстер двора объявляет — к отъезду все готово. Наполеон немедленно взорвался: «Я должен все делать по часам оберцеремо-ниймейстера? Я поеду когда захочу! Может быть, я вообще не поеду! Оставьте меня».

Однако в двенадцать он снова появился, пересек галерею и спустился по лестнице. Это был подходящий момент, чтобы сотворить легенду, и его интуитивное знание сценического мастерства не упустило случая. На внешнем дворе выстроилась, словно для смотра, гвардия: солдаты, которые шли за ним в Италию, по Синайской пустыне, через Альпы, вниз по Дунаю, в Варшаву, в Испанию, в Дрезден, в Москву и обратно. Среди них не было ни одного, кто не был бы растроган моментом, а некоторые гвардейцы — статные, опаленные солнцем, профессиональные головорезы — рыдали. Наполеон подъехал к ним верхом, спешился и прошел по их рядам. Комиссары и уцелевшие в сражениях бойцы пялили глаза, понимая, что больше такого зрелища не увидят. До них долетали слова финального обращения: «…Двадцать лет я постоянно шел с вами по дороге почестей и славы… с подобными вам людьми наше дело было бы непобедимо, но война бы продолжалась бесконечно… продолжайте служить Франции… Я собираюсь написать историю наших совместных великих достижений…» — стандартный жаргон солдат-политиканов в течение веков, но в исполнении Наполеона и в данных обстоятельствах полный, как мог бы сказать поэт Йейтс, «ужасной красоты». Наполеон обнял командующего, генерала Пти, и расцеловал своих орлов. Затем, точно зная, когда следует опускать занавес, объявил, что готов ехать.

II

Длинная кавалькада направилась в Бриар, место первой остановки. Наполеон ехал в одном экипаже с Бертраном. На этом первом этапе императора сопровождала гвардия. Печальное путешествие началось. Оно продолжалось восемь дней, которые остались в памяти Наполеона и в памяти тех, кто сопровождал его, горечью и моральным убожеством, каких не было ни при 550-мильном бегстве от Москвы к Неману, ни при долгом отступлении от Лейпцига к Рейну.

Их путь лежал через Невер и Руан к Лиону. Стояли погожие весенние дни, и на первом этапе продвижение шло быстро и без происшествий. Во всех городах и деревнях, через которые проезжал Наполеон, его встречали с почтением, а иногда и с энтузиазмом. В Невере он услышал знакомое «Да здравствует император!», а в Лионе какая-то старая дама прижалась к окну кареты и благословила его. Но когда кавалькада начала спускаться по Роне, атмосфера изменилась: на смену сердечности пришла угрюмость, а потом и враждебность, столь злобная, что Наполеон был расстроен и задет.

Около Баланса тех, кто ехал в авангарде, ожидала неожиданная встреча. Они столкнулись с маршалом Ожеро, лионским предателем, который ехал им навстречу, и предупредили его, что неподалеку император. Но Ожеро не стал уклоняться от столкновения, и, когда карета остановилась и Наполеон вышел из нее, он ответил на приветствие императора грубостью. Уже когда они расходились, Наполеон, возможно в насмешку, спросил: «Куда вы едете? Ко двору?»[9] Ожеро резко ответил, что он едет в Лион, и начался обмен колкостями. Наполеон сказал, что маршал плохо себя вел во время последней кампании, на что Ожеро ответил, что причина нынешнего жалкого положения Наполеона — его собственные ненасытные амбиции. Когда Наполеон вернулся к своему экипажу, маршал не снял шляпу, а продолжал угрюмо стоять сложив руки за спиной. Для императора это стало предвестием ожидающего его впереди приема. Ожеро с чувством заявил полковнику Кэмпбеллу: «Ему бы следовало выйти на батарею и погибнуть в бою!» Странный совет со стороны человека, сказавшего Макдональду на берегах Эльстера: «Вы думаете, я такой дурак, чтобы погибать ради немецкого пригорода?»

До сих пор Наполеон был спокоен, даже жизнерадостен. Когда они пересекали места, где он служил в молодости лейтенантом, он сказал одному из спутников: «Я начал игру с шестифранковой монетой, а вышел из игры богачом». Но свет утреннего солнца, ложащийся на сады и виноградники, должно быть, пробуждал и более сентиментальные воспоминания. Именно здесь он влюбился в шестнадцатилетнюю Каролину Колумбье, застенчивую красавицу брюнетку, чья мать жалела бедного мальчика, оказавшегося вдали от дома без друзей и денег. «Никто не мог быть более невинным, чем были тогда мы, — напишет он на острове Святой Елены, описывая свои утренние свидания с Каролиной более тридцати лет назад. — Может быть, никто этому не поверит, но все наши радости состояли в том, что мы вдвоем ели вишни»*.

Первая явная демонстрация провансальской враждебности произошла в Оранже, где экипажи окружила толпа с криками «Да здравствует король!» и оскорблениями. Дело ограничилось восклицаниями, но настроение толпы было достаточно зловещим, чтобы комиссары поспешили миновать Авиньон в пять утра, не меняя лошадей. Часом позже в Сен-Андиоле с этой целью была сделана остановка, и Наполеон, выказывающий признаки депрессии и физического изнеможения, поднялся на холм с Кэмпбеллом и Бертраном. Впереди шел лакей, и именно он встретил курьера с почты, который спросил, правда ли, что экипажи у подножия холма входят в кортеж Наполеона. Чтобы не допустить новую демонстрацию враждебности, лакей пытался отрицать это, но курьер ему не поверил. Заявив, что он — старый солдат, служивший с Наполеоном в Египте, курьер предупредил лакея о приеме, который готовится императору в Оргоне, следующей деревне на пути. «Тамошние бедолаги воздвигли виселицу и повесили на ней чучело во французском мундире, залитом кровью, — сказал он. — Должен сказать, что я сильно рискую, но вы все же воспользуйтесь моим предупреждением». Затем он умчался прочь галопом, а лакей вернулся, чтобы сообщить весть генералу Друо.

На обочине дороги было проведено совещание, которое приняло решение. Наполеон, одетый в синий плащ и круглую шляпу (носить белую кокарду он отказался) был посажен на лошадь и послан вперед с одним курьером, которого звали Амандрю. По прибытии в Ортон всадники обнаружили, что страхи ветерана вполне оправданы. Здесь действительно стояла виселица с измазанным кровью чучелом, а вокруг нее толпились жители деревни, жаждущие крови тирана Никола — это была презрительная кличка Наполеона. Двое всадников поспешно миновали деревню, и, похоже, никто не заподозрил, что ездок в круглой шляпе был тем самым человеком, который почти поколение властвовал в Западной Европе.

Но свита так легко