олдермены, а за их спинами толпились эмигранты (среди которых была и Фанни Барни) в надежде, что утомленный Людовик запомнит их как тех, кого наполеоновские амнистии не соблазнили на возвращение домой. Несколько дней спустя, когда враждебность южан заставляла свергнутого императора поторопиться с выездом из страны, Людовик ступил на берег Франции навстречу приветствиям не менее громогласных северян. Сопровождавшие его эмигранты были в возбуждении. После двадцати лет изгнания они вернулись на французскую землю, и мысли большинства из них, без сомнения, были обращены к будущему. Однако среди них был один, кто не забывал о прошлом. Покидая свое убежище в британском Сомерстауне, аббат Каррон обращался в своем прощальном письме к «благородным и чувствительным душам, которые… относились как к брату и лелеяли как сына бедного иностранца, неприметного гражданина в своей стране, который остался и должен был остаться неизвестным у вас». Его письмо заканчивается такими словами: «Провидение требует от меня этой великой жертвы, которая для меня подобна новой эмиграции…» В 1814 году политические изгнанники могли быть абсолютно уверены, что в Англии они найдут безопасность и гостеприимство. Никто их не арестовывал на основании полузабытых договоров и не сажал в самолеты, доставлявшие их в руки палачей. В этом отношении мы, англичане, похоже, совершили большой регресс. Копию письма аббата Каррона следовало бы вставить в рамку и повесить на стенку в кабинете сменяющих друг друга министров внутренних дел.

Долгое путешествие к Средиземному морю почти закончилось. 27 апреля усталые путники достигли Фрежюса, маленького порта, где менее пятнадцати лет назад генерал Бонапарт и более удачливые из его спутников сошли на берег после окончания своих египетских приключений и отправились на север, чтобы положить конец революции. Сейчас Наполеона не окружали обрадованные французы, умоляющие избавить их от коррумпированного и некомпетентного правительства, однако капитан Ашер, командующий английским фрегатом «Неустрашимый», устроил салют из двадцати одной пушки в знак приветствия то ли бывшему императору, то ли комиссарам. Как бы то ни было, начальство сделало ему за это выговор.

Неподалеку на якоре стоял французский бриг с метким названием «Непостоянный», но на нем развевались цвета Бурбонов, и Наполеон предпочел британское гостеприимство. К счастью, русский и прусский комиссары отбыли. На Эльбу Наполеона должны были сопровождать представители Англии и Австрии — полковник Кэмпбелл и генерал Келер, пара воспитанных сторожевых псов.

В одиннадцать вечера 28 апреля Наполеон поднялся на борт и сразу проявил свою сердечность и дружелюбие, которыми столь часто превращал врагов в друзей. Первыми он покорил матросов на нижней палубе, и вскоре вся команда называла его «отличным парнем» — вся, за исключением боцмана Джо Хинтона, который оказался неподвластен очарованию Наполеона и рычал «Чушь!» всякий раз, как его товарищи начинали восхвалять своего великого пассажира. Сварливость Хинтона продолжалась до тех пор, пока он не получил свою долю наполеондоров, которые император раздал команде, покидая судно.

К тому времени Наполеон окончательно успокоился. Собранный, рассудительный, умственно бодрый и дружелюбно общительный, он стал доктором Джекилом из Тильзита, а мистер Хайд последних четырех недель отошел в тень[10]. Кроме того, он был очень тактичен. На борту судна по странному совпадению находился племянник сэра Сиднея Смита, английский авантюрист, о которым Наполеон как-то выразился, вспоминая, как упорно Смит оборонялся в Акре: «Этот человек заставил меня пожалеть о моей судьбе». Но теперь он сказал лишь: «А, я встречался с этим человеком в Египте».

Для всех плавание оказалось приятной, спокойной прогулкой, а для немногих привилегированных, обедавших и разговаривавших с государственным узником, оно стало откровением — они познакомились не только с поразительной способностью Наполеона оправляться после удара, но и с его тайными мыслями.

Австрийца Келера он предупреждал, что торжествующая Россия будет опасна, и объяснял, что означает для Габсбургской империи ее расширение. Капитану Ашеру он поведал о своей мечте построить флот из трехсот линейных кораблей. Когда скептичный моряк спросил, где взять для них экипаж, Наполеон сказал, что намеревался набрать моряков во всех приморских городах Франции и обучить их в Зейдер-Зе[11]. Снисходительно улыбаясь, британский капитан ответил, что моряк-призывник во время урагана будет представлять собой жалкое зрелище. Вероятно, он позабыл, что половина его собственного экипажа была завербована насильно. Без всякой злобы Наполеон предсказывал Бурбонам бурную судьбу и сделал несколько пренебрежительных замечаний о боеспособности австрийцев, русских и пруссаков, которые только что скинули его с трона, но, похоже, к Блюхеру он относился с большим уважением. «Этот старый черт, — признался он, — причинял мне больше всего хлопот. Я разбивал его вечером — а утром он уже был тут как тут. Если я громил его утром, он собирал армию и давал новый бой еще до вечера». Он словно заглядывал на год вперед, оценивая вклад Блюхера в финальный разгром 18 июня 1815 года.

4 мая, когда «Неустрашимый» бросил якорь у Портоферрайо, боцман Хинтон тоже подпал под чары императора и присоединился к хору английских матросов, желающих на прощанье: «Доброго здоровья, ваша честь, и пусть вам в следующий раз повезет больше».

На смену весне шло лето, а со всех концов Европы к границам Франции тянулись длинные шеренги усталых людей в ветхих, залатанных мундирах. Это были военнопленные, освобожденные по условиям мира, попрошайничающие по пути домой, в страну, которую они покидали закаленными бойцами или новобранцами в одну из кампаний, почти беспрерывно сотрясавших континент. Они шли на юг от портов на Ла-Манше, сходили на берег с английских кораблей после своего освобождения с блокшивов в эстуариях английских рек, или из новой тюрьмы, окутанной туманами Дартмура, которая до сих пор выполняет свою роль Голгофы, или из тех городков, протянувшихся на север вплоть до Эдинбурга и Ашбертона, где они жили почти на свободе, в отличие от гораздо меньшего числа пленных англичан, с 1803 года томившихся в крепостях Биче и Верден.

Они шли по Пиренейским перевалам, мимо бесчисленных неглубоких могил своих товарищей, из португальского и испанского плена, и по Саксонской равнине, видевшей много поражений и побед. Они шагали на запад из Силезии, из Чехии, с Балтийского побережья и на север из Италии, а иногда встречались и смешивались с группами изможденных людей, переживших отступление из Москвы и сибирский плен, уготованный для тех солдат Великой армии 1812 года, которые не захотели умирать. Призраки эпохи, уже ставшей историей, они с изумлением глядели на праздничные приготовления во французских приграничных городах, ожидавших почетного визита бурбонского принца. Бывшие пленные слышали о Бурбонах, но не многие среди них когда-либо видели их воочию. Их умственный горизонт