За время пути щегольские бакенбарды Фёдора Ивановича разрослись в кудлатую чёрную бороду, а сам он уже держался наравне с алеутами в гребле и прочих надобностях дикой жизни. Когда же отряд прибыл на остров, граф узнал, что насчёт собеседника и водки он ошибался.

Селение стояло на берегу моря при устье реки. Сам Фёдор Иванович его, пожалуй, и не заметил бы: алеуты не строили домов, а зимой жили в полуземлянках на высоком месте, чтобы наблюдать за всей округой. Стены и крыши складывали из цельных древесных стволов, а после укрывали сухой травой, шкурами и дёрном. Снаружи такое жилище напоминало заснеженный холм внушительных размеров — в каждом умещались три-четыре десятка семей…

…и на меньший из таких холмов алеуты возвели Фёдора Ивановича, указав большой квадратный люк в крыше, который служил входом. Через него по бревну с зарубками граф спустился внутрь сажени на две. Скоро глаза привыкли к полумраку, слегка разбавленному светом из нескольких люков и масляных ламп. Взгляду открылся просторный зал с бревенчатым сводом. По стенам во всю длину тянулись широкие лежаки-нары, под которыми хранился скарб и домашняя утварь. Между лежаками стояли столбы и висели занавеси из циновок, отделявшие место каждой семьи.

В землянке, где оказался Фёдор Иванович, жил тойон и его близкие родственники. Здесь копошились женщины, кто-то спал, между нарами бегали дети. Пока граф озирался, сопровождавшие что-то рассказывали вождю.

— Итхаква! — прозвучало несколько раз.

Похоже, татуировки оставались наиболее сильным впечатлением алеутов. Тойон потеребил жидкую седую растительность на подбородке, вопросительно посмотрел на Фёдора Ивановича, и граф снял парку, чтобы показать рисунок. Старик вздрогнул.

— О?! — коротко произнёс он и, помешкав, поднялся с нар. С лампой в руке тойон обошёл кругом графа, изучая переплетение линий.

— Ну всё, холодно. — Фёдор Иванович натянул парку: ни очага, ни печки в землянке не было.

— Однако, привыкнешь, — вдруг сказал старый вождь по-русски, сел обратно на нары и указал изумлённому графу место рядом с собой: — Садись, говорить будем.

По его знаку женщина вытащила из-под нар большую бутыль и наполнила плошки. Фёдор Иванович потянул носом — водка! Он сделал несколько глотков. Водка была дрянная, но по телу тут же разлилось тепло. В голове с отвычки зашумело. Граф занюхал напиток меховым рукавом и снова подставил женщине плошку. Остальные алеуты выпили всего по глотку — больше вождь не позволил — и нехотя разошлись. Фёдор Иванович остался наедине с тойоном и сказал, блестя глазами:

— Господи, хорошо-то как! И никуда больше ехать не надо… Ты откуда русский знаешь?

Медленная речь вождя навевала уютную полудрёму: время перестало существовать. Выпивая и закусывая вяленым хвостом нерки, граф узнал, что племя торгует с русскими лет десять или больше, с тех пор ещё, когда Баранова не было. Охотники бьют кита, моржа и нерпу; бьют морского котика и морского бобра — калана, шкуру которого больше всего ценят купцы; бьют птицу и ловят рыбу…

— Однако, ты русский, — заметил тойон, когда Фёдор Иванович прикончил очередную порцию водки и потянулся к бутыли, чтобы налить ещё: старый алеут продолжал тянуть первую плошку. — Нам пить нельзя. Мы сразу дураки. Ты не дурак. Ты пьёшь, как русский. Люди думали раньше, ты Итхаква.

Граф небрежно дёрнул плечом.

— А я думал, итхаквой у вас татуировки называют.

— Итхаква бог, — строго сказал старик, и Фёдор Иванович приосанился, слушая дальше.

Выходило, что награда короля Тапега спасла ему жизнь. Колюжи затрепетали при виде чудесных рисунков, и алеуты перепугались, приняв графа за Бога Белого Забвения по прозванию Бегущий Ветер. Они поначалу решили, что перед ними суровый демон Итхаква, который может управлять снежными бурями; грозный дух, поедающий людей.

— Я не бог и не демон, — признался Фёдор Иванович, но водка гуляла в крови, и он добавил: — Я вождь. Великий Белый вождь.

Алеутский тойон спорить не стал. Полторы сотни семей в четырёх больших землянках спокойно приняли весть о том, что сын Итхаквы от белой женщины теперь живёт среди них и со временем станет новым вождём; что старый вождь отвёл ему место в жилище среди родственников и отдал в жёны внучку свою, луноликую красавицу Унук…

…и граф с головой окунулся в новую игру. Судьба его продолжала складываться по любимым книгам, словно в театре. Только до сей поры Фёдор Иванович играл роль д’Артаньяна, выписанного Куртилем де Сандра сто лет назад: ловил судьбу свою за хвост, не страшился путешествий в поисках славы и чуть что — лез в драку. Теперь же он с увлечением примерял на себя роль Робинзона Крузо, героя Даниэля Дефо, жившего на острове в дикой природе едва ли не как первобытный человек. Правда, алеутский остров был вполне обитаемым, а Пятница оказалась весьма милой услужливой девушкой, и к тому же немного знала русский язык. Граф с удовольствием вкушал радости нежданного супружества, не забывая притом поддерживать реноме воина и вождя, и самому себе казался теперь заслуженным, а не прозванным Американцем.

Фёдор Иванович ходил на охоту. Вместе с другими мужчинами племени он бил копьём сивучей и моржей на недальних лежбищах, бил дротиками нерпу и тюленя под берегом, а особенно ловко удавалось ему гарпунить каланов: двухпудовые морские бобры считались у алеутов непростой добычей, но за их роскошные шкуры по весне можно было выручить у купцов хорошие деньги. В какой-то момент граф поймал себя на том, что понимает Катлиана, который не устоял перед соблазном продать несколько тысяч таких шкур второй раз и ради того разорил Михайловский форт.

Птиц местные охотники добывали немудрёным метательным снарядом — связкой ремней с грузиками из камня или кости на концах. Самым сложным было незаметно подобраться к стае, а там снаряд хорошенько раскручивали над головой и метали, особенно не целясь: какая-нибудь птица непременно запутывалась в ремнях, и её оставалось только подобрать. Фёдор Иванович покрасовался перед Унук и сшиб нескольких птиц морской галькой, стреляя ею из лука. Девушка была в восторге, а граф с затаённым вздохом вспоминал, как так же радовалась его меткости бедная Исабель — на другом краю земли, не на северо-западе Северной Америки, а на юго-востоке Южной.

Алеуты рыбачили в устье реки, пока оно совсем не перемёрзло, и снова принялись за рыбалку по весне: на такой случай были у них сплетены сети-мешки из китовых сухожилий. Унук научила Фёдора Ивановича выбирать рыбу — лучшая та, которая сильнее бьётся, в ней больше жизни, съешь — и сила к тебе перейдёт.

— Ты не под ноги смотри, ты на небо смотри, — говорил ему старый тойон, — тогда мысли ясные будут.

— Лучше молчать, чем говорить, — наставлял его мудрый вождь, — тогда в тебе поселится тишина и дух будет спокойным.

Говорить Фёдору Ивановичу было не с кем и не о чем. Он часто подолгу смотрел на небо — и в самом деле мысли его прояснялись. Мир и покой овладевали графом. В который раз после бегства из Петербурга он чувствовал себя в раю, но понимал теперь, как ошибался прежде. Тенерифе показался раем потому, что ничего тогда ещё толком не видал Фёдор Иванович. Санта-Катарину в рай превратила Исабель, однако долго ли продолжалось бы счастье с ней при брате-разбойнике? Рай на Нуку-Гиве создавали красота людей и богатство природы, но что за унылая перспектива — навсегда забыть про снег; облениться, как тамошние аборигены, не умевшие управлять собственными лодками, и стать со временем подобием Робертса! Да и корабли заходили на Вашингтоновы острова разве только случайно, а от островов Алеутских до столицы Русской Америки на Кадьяке буквально рукой подать — летом запросто добраться можно, и Камчатка в тысяче миль к западу уже не казалась такой далёкой Фёдору Ивановичу, обошедшему кругом почти всего света…