Иеромонах заслушался и не сразу понял вопрос графа.

— Корабль? В Трёхсвятительской гавани сейчас один грузится, пойдёт через неделю… Так ведь и здесь Россия!

— Россия, — согласился Фёдор Иванович, — да не моя. Никудышный из меня вышел американец. Домой добираться надобно. А там уже и в землю лечь можно.

Об этой части своего путешествия Фёдор Иванович после обещал кузену целую книгу написать.

За неделю выправил он себе документы, какие следовало. Взыскал с Российско-Американской Компании всё, что его племени алеутскому за охотничьи товары причиталось. Простился с тойоном и остальными воинами по-хорошему, подарки с ними передал для луноликой Унук. Выпил крепко напоследок с отцом Гедеоном…

…и, перебравшись из Петровской гавани в Трёхсвятительскую, на попутном корабле прошёл из Русской Америки в свою Россию, родную.

— Эк у нас всё шиворот-навыворот, — ухмылялся граф. — По компасу держали на юг и на запад, а оказались на самом что ни на есть востоке!

Восток был дальним: отсюда Фёдор Иванович проделал путь в десять тысяч вёрст через всю страну — когда на оленях, когда на лошадях, а когда и пешком. До Петербурга добирался больше года. Поначалу туго приходилось — деньги, за каланьи шкуры вырученные, граф отдал алеутскому тойону, себе оставив лишь толику малую. А на прощальные вопросы Гедеона, чем он жить в пути собирается, отвечал со смехом:

— Там, где в карты играют — без куска хлеба не останешься!

И правда, крепко пригодилось Фёдору Ивановичу умение исправлять ошибки Фортуны. Имя тоже помогало: по большим городам нетрудно было сыскать желающего услужить графу Толстому. Остановясь в Иркутске на несколько дней для отдыха, первый раз поразил он светскую публику зрелищем нукугивских татуировок…

…и сумел опередить Лисянского. Граф добрался в Петербург раньше «Невы»: когда в конце июля корабль положил якорь у Кронштадта, в толпе встречающих Фёдор Иванович ждал героических моряков на берегу.

— Вы ли это, ваше сиятельство?! — не поверил глазам Лисянский.

Уже не капитан-лейтенант, но капитан второго ранга рад был видеть графа живым, однако радость эту слегка омрачала потеря первенства. Фёдор Иванович из всех участников экспедиции первым окончил кругосветное путешествие, несмотря на то, что шлюп Лисянского после всех торговых дел совершил беспримерный переход из Китая в Англию за сто сорок два дня без единой остановки в портах.

Те же противоречивые чувства двумя неделями позже испытал Крузенштерн, своим путём вернувшийся в Петербург. Граф Толстой нанёс ему визит и с особенной учтивостью благодарил за удовольствие от совместного плавания — истинный смысл слов, сказанных прилюдно, понимали только они двое.

Особенное же удовольствие испытал Фёдор Иванович, когда вернули ему все вещи и бумаги, оставленные на «Неве», и подарки губернатора Санта-Катарины, и жалованье кавалерское выплатили за два года с половиной. Вдобавок получил он деревянное оружие, добытое в бою на Нуку-Гиве, и высушенные черепа островитян, которые пожаловал король Тапега. Заморскими диковинами граф не замедлил украсить своё новое жилище.

Фёдор Петрович Толстой к тому времени уже оставил службу и перешёл, к радости своей, в живописцы. Он охотно взялся за кисти, чтобы восстановить портрет, повреждённый кинжалом шамана Стунуку.

— Бог с тобой, братец! Кто тебе сказал, что Пашенька умерла? — говорил кузен Фёдору Ивановичу.

— Резанов, — сквозь зубы отвечал тот. — Ему доверенные люди сообщили, когда мы в Англию пришли.

На это Фёдор Петрович с уверенностью заявил:

— Соврал тебе камергер. Когда бы с ней и вправду что случилось, я бы знал непременно! Это же столица, здесь слухами земля полнится…

Слова кузена ничем подтверждены не были, и всё же обнадёженный Фёдор Иванович пустил по следу цыганки одного из бывших сыскарей Тайной экспедиции, велев разыскать Пашеньку хоть на дне морском.

Новыми глазами глядел граф на любимые с детства книги — «Воспоминания д’Артаньяна» и «Жизнь Робинзона Крузо». Теперь он сам пережил куда более увлекательные приключения, чем тамошние герои, а потому посмеивался над наивностью авторов, которые в писательстве своём пользовались лишь фантазией да чужими записками.

Новыми глазами глядел Фёдор Иванович и на российскую столицу. За три года, прошедшие после столетнего юбилея Петербурга и начала кругосветного плавания, город весьма изменился. Архитектор Захаров — тот, что выстроил дом купца Мижуева, где нынче квартировал граф, — приступил теперь к перестройке Адмиралтейства. На Невском проспекте красовалась башня городской Думы и подрастал кафедральный Казанский собор — грядущий соперник собора Святого Петра в Риме. Неподалёку от Смольного собора на берегу, через который Фёдор Иванович возвращался в полк после полёта на воздушном шаре, заложен был Смольный институт благородных девиц, а с Кронштадтом наладилось постоянное сообщение по воде.

Похождения Фёдора Ивановича в дальних краях давали обильную пищу слухам, которые обрастали всё новыми невероятными подробностями, будоража столичное общество.

— Американец, — с восхищением и завистью шептали за спиной графа, — в четырёх частях света такое вытворял… Вы видели, какими он испещрён фигурами?.. Сказывают, не осталось по пути города, где бы он хотя раз не подрался на дуэли. А какие у него были женщины… О!

Двери любого дома были открыты для Фёдора Ивановича, приглашения сыпались со всех сторон, — и в ожидании, покарает его государь за былые прегрешения или помилует, граф жуировал напропалую день за днём.

Спиридонов поворот оставался всё дальше. Казалось, что зима жизни Фёдора Ивановича отступила если не навсегда, то очень и очень надолго…

…но в один из дней, когда они с Фёдором Петровичем развлекались игрой в немецком шустер-клубе, кузен повздорил с Брэдшоу, надменным толстым англичанином из посольства. Слово за слово — и скоро уже назначена была дуэль, которую отнесли на следующее утро. Фёдор Иванович вызвался быть секундантом. По милости Резанова к британцам граф испытывал особенное чувство. Здесь же, помимо того, речь шла о чести и самой жизни Фёдора Петровича. Поэтому Фёдор Иванович, проводив растерянного кузена до дверей клуба, немедля вернулся, подошёл к Брэдшоу и при прочих игроках заявил:

— Вы, сударь мой, индюк надутый и картёжный вор! — сопроводив сказанное увесистой оплеухой.

Англичанину ничего не оставалось, кроме как потребовать у Фёдора Ивановича удовлетворения. Граф охотно принял вызов, пожелал стреляться сей же час и, отъехав по берегу Мойки на окраину Петербурга, при свете луны без труда разделался с обидчиком кузена.

Бедняга Брэдшоу был никудышным дуэлянтом, но исправно выполнял самые деликатные поручения нового британского посла в России — лорда Кэткарта. Посол, взбешённый известием о смерти своего клеврета, задумал отомстить Фёдору Ивановичу и вызвал польского помещика Огонь-Догановского. Этот господин подвизался при Резанове в бытность Николая Петровича обер-прокурором Сената, а после того, как покровитель отбыл в кругосветное плавание, оставался в Петербурге его доверенным лицом, в том числе продолжая посредничать между камергером и британцами.