…и чёрт его догадал по весне увязаться за охотниками, когда отправились они бить кита?! Вечный азарт и любопытство взяли своё. Граф разглядывал океанских исполинов у патагонского берега — тогда они чуть не перевернули его корабль. Теперь интересно стало: как выглядят киты совсем вблизи, и не с высоты палубы, а с уровня воды, из алеутского каяка. К тому ещё хотелось Фёдору Ивановичу пополнить список своих охотничьих трофеев редчайшим животным: всех, кого только знал граф, сложно было удивить добытыми птицами, рыбой и пушным зверем, но кита не добывал никто.

Охотники выгребли в ледяной воде туда, где над волнами поднимались фонтаны китовьих выдохов, и подошли к стаду вплотную. Дальше надо было лишь метнуть в кита копьё, наконечник у которого смазали ядом волчьего корня. Через день-два животное погибало — и оставалось дождаться, когда прибой выбросит на берег его тушу. Меткость Фёдора Ивановича в племени уже знали, тягаться с ним физической силой не мог никто, и графу доверили метнуть копьё…

…да только зазевался он, когда копьё попало в цель, и запутал на руке верёвку, которой оно было привязано на случай промаха. А раненый кит, нагнав большие волны, потянул верёвку за собой в глубину и выдернул Фёдора Ивановича из каяка.

Другие охотники подоспели, выудили графа и доставили на берег. Но промок он до костей — не спасла и камлейка с нерпичьими штанами, — а путь до посёлка занял немало времени. Фёдор Иванович слёг с тяжёлым жаром. День-другой совсем себя не помнил, Унук от него не отходила и целебными отварами выпаивала. После сознание вернулось, но граф ещё балансировал на грани небытия…

…и в странных снах своих видел Крузенштерна. Капитан присаживался рядом на нары, покуривал трубку и рассказывал Фёдору Ивановичу про Фиддлерс Грин — истинный рай для погибших моряков, где вдоволь бесплатной еды и питья, точь-в-точь как на островах Алеутских. Вот, значит, почему так хорошо и покойно было здесь…

…да только рушился вдруг покой, и являлась графу Исабель в толпе страшных пляшущих негров. Глазами жгла и кричала в лицо под рокот барабанов и трещотки:

— Ты брата моего жизни лишил и в море утопил, даже могилы не оставил, так поди же и сам за ним следом! Проклинаю тебя, проклинаю на веки вечные!

И не спрятаться, не отползти было от убитой горем португалки, а вместо негров уже индейцы кругом бесновались, и вождь их Катлиан пугал шапкой Ворона, скалил белые зубы на лице в чёрных и красных полосах, размахивал молотом кузнечным и с размаху бил Фёдора Ивановича по голове, по рёбрам, по ногам…

…а после Пашенька гладила тело графа холодными пальцами, приговаривая печально:

— От судьбы не уйдёшь, милый. Куда ты, туда и я. Куда я, туда и ты. Нет меня больше на свете, и тебя нет…

Снова и снова это повторялось, и другие многие прошли перед глазами Фёдора Ивановича, обиды свои припоминая, — и Саша Нарышкин маялся простреленным животом, и Дризен кровью заливал рубашку, и кузен Фёдор Петрович бледной тенью мелькал, слёзы роняя из глаз…

…и Крузенштерн басил над левым плечом:

— Райское место Фиддлерс Грин, что верно — то верно, да всего девять миль от дома Сатаны, ваше сиятельство…

А по правую руку Пашенька склонялась и вторила капитану:

— Нет больше твоего сиятельства, и родные давно по тебе отплакали. Нéжить мы теперь с тобою, Феденька. Нéжить, нéжить…

— Врёшь ты всё! — крикнул Фёдор Иванович однажды ночью. — Это тебя нет, а я живой!

Крикнул и сел, потом холодным обливаясь. Отбросил полог меховой, которым Унук укрыла.

Ощупал себя, оглядел в тусклом свете масляной лампы — голый, в чём мать родила, и рисунки дикарские по всему телу вьются, словно змеи шевелятся. У стены-циновки алеутская жена спит, круглым лицом в сумраке белеет… и впрямь луноликая…

Граф сжал ладонями виски:

— У покойников голова не болит, а у меня прямо трескается. Живой!

— Да кто ж тебе сказал такую глупость? — удивилась невидимая Пашенька, и пылающий мозг Фёдора Ивановича словно пронзило: а верно, кто? Обрывки мыслей лезли друг на друга. Никому в целом свете не известно, что он жив. Даже наоборот: все знают, что гвардии поручик Толстой принял смерть от рук индейцев и отдыхает теперь в моряцком раю… Он мёртв для кого угодно, кроме горстки алеутов, о которых тоже никто слыхом не слыхивал — что есть они, что нет их…

— Нежить, нежить, — соглашалась Пашенька серебряным голоском.

— А это мы сейчас проверим!

Фёдор Иванович дополз до края нар. Шатаясь от слабости и хватаясь за столбы, он зашлёпал босыми ногами по холодному земляному полу мимо спящих алеутов. Косматый, бородатый, расписанный татуировками, граф добрёл до нар тойона и криво усмехнулся:

— Сейчас проверим…

Под нарами среди охотничьих снастей вождь хранил яд волчьего корня, которым наконечники копий мазали, чтобы кита умертвить. Эдакую тушу — наповал… Верное средство!

Рассудил Фёдор Иванович так: ежели он и вправду нежить — ничего ему от яда не сделается, а ежели живой — никто по нём не заплачет.

Правильно сказала Пашенька: отплакали уже.

— А я ведь чуть было руки на себя не наложил, — признался Фёдор Иванович отцу Гедеону в первых числах июня.

Со своими алеутами к лету он появился на Кадьяке — привёз на продажу вороха каланьих шкур и прочего охотничьего товара. Старый тойон завёл неторопливые переговоры с купцами, а Фёдор Иванович отправился к церкви, укараулил иеромонаха и встал на пути, распахнув объятия.

Трудно, почти невозможно было признать графа в смуглолицем чернобородом детинушке, да и алеутские одежды с толку сбивали — рубашка-парка из птичьих шкурок с красным воротником, тюленьи тонкие штаны чуть ниже колен и высокие мягкие сапоги. Испугался бедный Гедеон, перекрестил незнакомца, как наваждение:

— Свят, свят, свят! — а тот знай пританцовывал по-туземному с широко раскинутыми руками и смеялся:

— Встречайте, встречайте ягнёнка заблудшего, ваше преподобие! Поди, не чаяли уже меня живым увидеть?

Гедеон присмотрелся и ахнул.

— Господи боже ты мой… Ваше сиятельство?! — заговорил он, всплёскивая руками. — Фёдор Иванович, голубчик… Да мы же вас ещё по осени схоронили… Я сам и отпевал… В сентябре «Нева» пришла, говорят: убили графа колюжи проклятые… Мы теперь вас в службах заупокойных поминаем купно с морячками, на Ситке погибшими… Да как же это?! Радость какая, господи… Неужто и вправду живой?! А шапка-то, шапка — вылитый Спиридон!

Фёдор Иванович и впрямь носил особую шапку, но не как у святого — из ивовых веток, в корзинку сплетённых, — а охотничью алеутскую: длинный козырёк без донышка, украшенный клыками зверей, с пучками усов морского льва на затылке. Снял он шапку, перестал улыбаться и чуть не до хруста Гедеона обнял, примолвив: