— Легко догадаться, о чём я хочу просить вас по старой памяти, — сказал поляку лорд Кэткарт. — Граф Толстой должен получить по заслугам. Позвольте узнать, как это можно устроить.

Огонь-Догановский поделился своими рассуждениями. Конечно, самым простым и естественным было бы подослать к Фёдору Ивановичу наёмного убийцу. Но вряд ли хоть один из тех разбойников, кто есть под рукой, сможет одолеть графа. Если же Толстой всё же будет убит — велика вероятность, что преступника схватят, и на первом же допросе он выдаст, кто его нанял. Тогда уже не поздоровится посольству, а международный скандал может привести к непредсказуемым последствиям и помешать Лондону в борьбе с Парижем за дружбу с Россией.

— Дуэль тоже не годится, — продолжал рассуждать поляк. — К тому же Петербург полнится слухами о воинских подвигах графа на трёх или четырёх континентах. Думаю, вряд ли кто-либо осмелится его вызвать.

Посол раздражался всё больше, и тут Огонь-Догановский поведал ему о неожиданном выходе из затруднения. Зная, сколь щепетилен граф Толстой в вопросах чести, поляк в иезуитстве своём задумал привести его к самоубийству.

Коварный план предполагать использовать тягу Фёдора Ивановича к большой игре и его чрезмерную уверенность в игрецкой удаче. Как шулер поляк мог дать графу хорошую фору, поскольку под негласным покровительством полиции держал подпольный игорный дом с целым штатом подставных игроков. Он свёл знакомство с Фёдором Ивановичем, пригласил того померяться силами за карточным столом — и обыграл на колоссальную сумму, а следом потребовал уплаты без отсрочек.

Граф был раздосадован своей наивностью, но не сомневался, что деньги удастся легко собрать. Однако все те, кто ещё вчера мечтали видеть его своим гостем и назывались друзьями, не выразили готовности ссудить Фёдора Ивановича: слишком велик был долг. Вместе с Фёдором Петровичем граф объездил весь Петербург — без пользы.

— И что же теперь? — спросил кузен.

— Известно, что, — ответил Фёдор Иванович. — Пропишут на чёрной доске как подлеца, не заплатившего долг чести, и ославят на всю столицу… Бесчестный подлец граф Толстой Фёдор Иванович — каково звучит?!

Помочь избежать позора могла теперь одна только смерть, а потому граф с обычной своей решительностью принялся подводить итог жизни. Он отправил домой кузена и послал порученца за сыскарём, отряженным на поиски Пашеньки. В составлении прощальных писем Фёдор Иванович скоротал ночь. Сыскарь явился под утро — удивлённый, ведь до истечения срока поисков по уговору с графом оставалась у него ещё неделя.

— Всё переменилось, любезный, — сказал Фёдор Иванович. — Нет у тебя недели, и у меня нет даже одного дня. Как, порадуешь? Или напрасно я надеялся?

Выходило, что напрасно: Пашенькиных следов обнаружить не удалось. Что ж… Граф прогнал никчёмного сыскаря и бросил в камин все письма, что успел написать за ночь: кому в самом деле надо что-то сказать — тем Фёдор Петрович скажет. Был в целом свете лишь один человек, действительно близкий. Пашенька, любовь его главная, которую занозой носил он в сердце; память о которой не дала ему сгинуть в далёких краях… Вот с кем увидеться бы хоть минуточку напоследок! А раз не найти её, не поговорить с ней — к чему все остальные слова? Пусть горят синим пламенем.

Письма корчились в огне. За окнами светало. Граф выложил на стол тяжёлый плоский ящик, щёлкнул замками и откинул крышку. Внутри на бархатных ложах, изогнувшись серебристыми рыбами, удобно устроилась пара пистолетов. Фёдор Иванович вытащил один, привычно вскинул и прицелился. Вот ведь игра фортуны! Спасая кузена, из этого «лепажа» он позапрошлой ночью свалил индюка-британца, и до того — метким выстрелом короля Тапегу спас. А теперь из него же придётся прострелить себе голову, в которой крутятся обрывки воспоминаний последних лет…

…или сердце, в котором занозой по-прежнему сидит — Пашенька. Глядя в глаза её на портрете, граф принялся снаряжать смертельное оружие.

Он действовал не спеша. Через тонкий носик пороховницы насыпал в ствол пороху и утрамбовал его хорошенько. Тяжёлую пулю — свинцовый шарик размером с вишню — Фёдор Иванович задумчиво рассмотрел и покатал в пальцах, прежде чем забить в ствол: этой вишенке предстояло оборвать его земное существование.

Курок сочно щёлкнул пружиной, вставая на предохранительный взвод. Фёдор Иванович проверил, плотно ли укреплён кремень, прочистил затравочное отверстие и окончил последние приготовления. Теперь курок стоял на боевом взводе. Граф ещё раз глянул на Пашенькин портрет, на часы… Куда же всё-таки стрелять, в сердце или в голову? В сердце — или в голову? В сердце — или?

— Ваше сиятельство! — послышался из-за двери голос Стёпки. — Ваше сиятельство, тут к вам это…

Дверь отворилась: Фёдору Ивановичу не пришло в голову запереть замок — отвык, должно быть, за время скитаний. Стёпка втолкнул в комнату крестьянского мальчишку лет десяти в рубашке навыпуск и коротких портках. Тот исподлобья глядел на графа, переминаясь на грязных босых ногах и придерживая обеими руками у живота что-то спрятанное под рубашкой.

Фёдор Иванович поднял на вошедших пистолет.

— Вон пошли отсюда оба! — рявкнул он таким жутким голосом, что Стёпка шарахнулся обратно в коридор, а мальчишка вжал голову в плечи и заплакал. По его штанине поползло мокрое пятно.

— Вон, я сказал! — повторил граф, в кои-то веки будучи не в силах совладать с лицом: его сводило непреодолимой нервной судорогой.

Насмерть перепуганный мальчик выбежал прочь из комнаты, бросив на пол ношу, которую прятал под рубашкой. Фёдор Иванович опустил глаза — перед ним лежала цветастая шаль, завязанная в узел размером с хорошую дыню.

Цветастая шаль. Цыганская.

Сердце графа ёкнуло. Он схватил увесистый узел и попытался его развязать. Пистолет мешал — и полетел на стол. Фёдора Ивановича обуяло неистовство: он зубами грыз концы платка, словно замёрзшие верёвки на Алеутских островах. Наконец, узел поддался, и на стол из развёрнутой шали хлынули монеты, кольца, часы, цепочки, перевязанные лентами пачки ассигнаций…

Даже беглый взгляд на внезапное богатство говорил, что его с лихвой хватит на уплату карточного долга. И среди прочего золота лежала драгоценная подвеска, которую три года назад граф подарил Пашеньке. Заморский зверь армадилло, каменьями усыпанный…

Мальчишка семенил по Фонтанке в сторону Невского проспекта и не успел уйти далеко — Фёдор Иванович бегом скоро его нагнал. В ранний час народу на набережной почти не было.

— Стой! — крикнул граф. — А ну, стой, кому говорю!

Мальчишка обернулся, заверещал в голос и пустился бежать. Ужас прибавлял ему сил — пожалуй, он сумел бы уйти от графа, но с одинокой встречной телеги спрыгнул какой-то мужик и выставил ногу. Мальчишка кувыркнулся в лужу.

— Украл чего, ваше благородие? — спросил мужик у подбежавшего Фёдора Ивановича…

…который с ходу сшиб его наземь, а мальчишку подхватил, поставил на ноги — мокрого, грязного, дрожащего — и прижал к себе, стал по слипшимся волосам неловко гладить.