Возвращаясь с репетиции, ничего не подозревающая Лица получила сильнейший стресс. Неподалеку от служебного входа ей случилась встреча с ведущей актрисой режиссера Ковича, Клора курила в компании троих молодых актеров и одного помрежа, и четверо мужчин стали свидетелями дружеской беседы двух юных коллег.

Потом говорили, что Клора якобы била Лицу по щекам – это были чистейшей воды враки, Клора была интеллигентной девушкой, для изъявления самых сильных эмоций ей вполне хватало слов, и даже голоса не пришлось повышать. Сочувственного, в общем-то, голоса.

Лице вменялись в вину главным образом бесстыдство и бездарность. Бесстыдством было «показывать на сцене ЭТО», бездарностью было все остальное – чуткая Клора безошибочно поймала все ошибки этой, в общем-то неудачной, репетиции и с фактами в руках заверила Лицу, что с ее данными ей лучше всего поступить на филфак и стать учительницей или, раз уж она так любит театр, найти себе место буфетчицы или билетерши.

Будь Лица саажихой – Клоре пришлось бы плохо. Будь она схрулихой покрупнее – ответила бы соответственно, а потом плюнула и забыла; к несчастью, Лица был сарной, а сарнам, как верно заметил в свое время Кович, в театре мало что светит.

Четверо свидетелей с любопытством наблюдали, как уходит краска с лица обомлевшей девушки. Как моментально увлажняются глаза, и тогда собеседница ласково советует ей не плакать, потому что слезы все равно ничего не изменят; свидетели хмыкают, Лица ревет в голос и бросается прочь, а Клора добивает ее словами в спину – ничего не значащими словами, зато много значит тон, каким они были произнесены…

Раман узнал обо всем на другой день. Злые языки утверждали, что Лица прибежала к нему жаловаться – ничего подобного, Лица явилась на репетицию вовремя и стойко смотрела в сторону – но вот когда она вышла на сцену, Раман понял, что дело неладно.

– Лица, в чем дело? Почему не готовы к репетиции?

Обаятельный Алериш хлопал светлыми ресницами и покорно ждал, когда режиссер закончит разбираться с его партнершей и можно будет спокойно повторить сцену. И те из актеров, что вызваны были на сегодня, переминались в кулисах с ноги на ногу, ежились от ледяного Раманова тона и ждали.

– Лица, соберись. С начала.

Все повторились снова; эпизода, вчера уже, в общем-то, выверенного, сегодня как не бывало. В кулисах шушукались; Раман, которого с раннего утра накрутили сволочи-инспектора, не счел нужным сдерживаться:

– Ты издеваешься? Измываешься, Лица? Следовало сразу предупредить, что у тебя критические дни цикла, и не фиг приносить на репетицию свои…

Он добавил несколько физиологических подробностей. Лица, как слепая, слезла со сцены и побрела вглубь зала, забыв, что двери закрыты, а подергав ручку, беззвучно опустилась на пол.

Даже беззаботный Алериш обеспокоился. Раман скверным голосом скомандовал перерыв и, ни на кого не глядя, ушел к себе. Через минуту к нему в кабинет поскреблись – разведка спешила донести обстоятельства вчерашнего происшествия.

Ярость Рамана была холодной и страшной. Он наперед знал, что сделает то, чего делать не следует. И снова-таки знал, что не отступит.

Перепуганная секретарша позвонила Клоре – ее отзывали из отпуска, ей предписано было явиться лично к главрежу, и немедленно. Вероятно, Клора почуяла запах жареного – потому явилась покаянная, бледная, почти без косметики и в очень красивом, романтического покроя платье.

Раман не стал объясняться. Клора выслушала приказ о собственном увольнении, Раман подписал его в ее присутствии и тут же отдал секретарше. И велел Клоре спуститься в бухгалтерию, где ее ждет расчет.

Блондинка не поверила.

Никто не поверил; весть пожаром пронеслась по театру, на скамейке под Рамановыми окнами собралась молчаливая, окутанная табачным дымом толпа.

Раман и сам до конца не верил, что делает это собственными руками. Клора была ЕГО актрисой, он сам ее вырастил и воспитал, Клора нужна была театру, одна из тех, на ком держался репертуар; ее уход оставлял после себя дыру, которую еще предстоит заклеивать и замазывать, но Раман знал, что обратного хода не будет.

Если бы Лица была мстительной – что ж, это был ее день и зрелище как раз для нее. Клора Кобец ревела белугой на глазах у всех, и даже сволочи-инспектора явились посмотреть на столь живописное зрелище; господин Кович, а как у вас в театре с моральным климатом?..

Клора рыдала. И, обливаясь слезами, обещала Раману вскорости покончить с собой.

Еще одна, подумал он почти весело. То-то господам инспекторам была бы пища для размышлений…

Но он знал, что Клора совершенно не из тех, кто выполняет подобные угрозы. Клора устроится, например, в театре комедии и будет оттуда потихоньку ненавидеть Ковича, и делать свою маленькую карьеру, и гордо нести знамя несправедливо гонимого таланта…

Он велел помрежу объявить конец перерыва и собрать на репетицию всех, кто был вызван с утра. Лицу привели за руку – бледную, с мокрыми глазами, не знающую, куда себя девать.

Раман объявил прогон эпизода – и стойко дотянул его до конца, не обращая внимания на исполнительницу главной роли, которая дошла до того, что забывала на сцене текст.

Газета попала ему на глаза совершенно случайно. Он вот уже две недели не читал газет – содержимое почтового ящика стопкой лежало в прихожей, под зеркалом, и стопка все росла и росла. Теперь ему понадобилось завернуть копченого осетра – он выудил из середины широкий разворот «Вечерней», отнес в кухню и, уже шлепнув осетриное тело в центр листа, наткнулся глазами на крохотную стыдливую заметку.

«Вчера поздно вечером случился неприятный инцидент около дома государственного служащего господина Тритана Тодина. Маниакально возбужденные, лишенные мотиваций особи напали на прохожих, в числе которых были господин Тодин и его жена. Психически больные задержаны, пострадавшие доставлены в больницу, ведется следствие; Охраняющая глава обещает принять все необходимые меры, чтобы избавить сограждан от подобных всплесков маниакальной активности…»

Пострадавшие доставлены в больницу.

Раман механически вытер о край газеты жирные пахучие пальцы. Постоял, бессмысленно глядя в текст, направился к телефону, потом одумался и вернулся, чтобы вымыть руки с мылом. Он терпеть не мог рыбного запаха, отделенного от собственно рыбы.

Двоих из его приятелей-журналистов не было дома. Третий – тот самый, что носил на галстуке стеклянную божью коровку – оказался поразительно равнодушным:

– А? Да, была какая-то скверная заварушка… Это по медицинской части, я этого не люблю, знаешь, неаппетитно, кровь… Да, кровь была… Да при чем тут твоя Нимробец? У нас из-за нее и так были неприятности, пристали из Охраняющей главы, подавайте, мол, доказательства, предъявляйте потерпевшую, а какая потерпевшая, если она молчит?! Раман, ты человек хороший, но не было в той заварухе Нимробец и близко, там одни мужики… А? «И его жена»? Жена Тодина?! Нимробец? Ну-у-у… Эдак выходит вообще, что ты нас подставил, нет?..