– Павла, не смотри.

Она и рада бы не смотреть.

Поперек тропинки лежал парень в спортивном костюме. Один из тех, что любовались луной на скамейке перед Павлиным домом; неужели не прошло еще и часа – Стефана, Влай, скучный ужин, картофельное пюре в башмаках Тритана?!

Еще один лежал на белых носилках. Грудь поднимается и опадает – значит, жив.

Третьего нигде не было видно, зато за частоколом ног в форменных серых штанах утопал в темной луже один из нападавших, и с лица его уже сдвинули повязку, сочно-зеленую, как у младшего врачебного персонала.

На лицо мертвого Павла смотреть не стала.

– Что же это, как же это… что…

Павла вздрогнула.

Плакал капитан административной полиции. Пожилой, грузный, всю жизнь отдавший службе полицейский – он плакал и не мог удержать трясущийся блокнот. И отворачивался, а по мясистому круглому лицу текли и текли, обгоняя друг друга, крупные слезы.

* * *

– Когда ты поступал в театральное?

– Д-два года назад… Меня еще на отборочных срезали, п-потому что я…

– Заикаешься?

– Н-ну, я когда т-текст выучу, то меньше з-заикаюсь… Н-но все равно, я в-волновался…

Парень был мелким схрулем. Парень был белым схрулем – редкостный тип, и, что самое невероятное, шокирующий вопрос Рамана не особенно смутил юного акробата.

– А?.. Н-ну, конечно, н-на людях про Пещеру не говорят… Н-но вообще-то, конечно, я про это д-думал…

Парень был феноменально обаятелен – желтые волосы, вечно удивленные голубые глаза. Типаж, думал Раман, смущая юношу пристальным взглядом. Ходячий типаж… Не актер, нет. Чуть пересмотрим рисунок – ему ничего не придется играть. Пусть будет собой, всю драматическую часть вытянет Лица…

Если вытянет, подумал он со внезапным страхом.

Скамейка под окнами его кабинета была непривычно пуста. Юноша сидел на краешке стула, хлопал бесцветными ресницами и смотрел на Рамана с доверчивой надеждой.

– Будем работать, Алериш.

Светлые брови поползли вверх:

– Я же з-заикаюсь…

– Это мои проблемы, – Раман сидел на подоконнике, прислонившись спиной к оконному косяку. – Будешь молчать.

Парень прерывисто вздохнул. Раман вдруг явственно представил себе, как он поднимается со стула и говорит, глядя в пол: спасибо, но мне придется отказаться…

Парень молчал. Как будто уже начал репетировать.

* * *

Молчаливый садовник реанимировал кусты, которые еще можно было спасти, а прочие спешно выкорчевал, насадив на освободившееся место массу пестрых неприхотливых цветов – будто бы так и надо, будто бы ничего и не было… Кровь на кирпичной дорожке замыли еще до рассвета. Незачем травмировать соседей следами насилия. Насилия, которое недостойно человека.

– Тритан, ты так и будешь молчать?

Ее муж обернулся от окна:

– Я сказал тебе главное. Как раз то, чего ни при каких обстоятельствах не хотел говорить.

Она опустила глаза.

Он прав. Таких вещей о близком человеке лучше не знать.

Схватка егерей в Пещере. Неподвижная фигура с хлыстом, охраняющая ослабевшую сарну; она, Павла Нимробец – не сарна, не животное. Ей не пристало бояться егерей.

Потому что там где страх – с любовью уже, как бы это сказать… напряженка…

– Вот видишь, – сказал Тритан шепотом.

– Я не боюсь тебя, – поклялась она истово и на минуту сама в это поверила.

Он улыбнулся.

Павла сидела на кровати, на скомканных простынях, помнящих длинную бессонную ночь.

– Значит, ты уже второй раз за меня дерешься. Дерешься. На смерть. Дерешься…

Она бездумно повторяла и повторяла шершавое, с тухловатым привкусом слово.

– Я каждый день дерусь за тебя, – отозвался он глухо. – Коллеги… Некоторые люди, которых я вынужден звать коллегами, позволяют себе… просто неприличную панику.

– Почему вы до сих пор не упрятали меня в изолятор? Как собирались?

– Павла, – ее муж потрогал руку на перевязи, – имей совесть.

И ей действительно сделалось стыдно. В чем дело, возможно, это Кович научил ее быть циничной?

– Извини…

– Да ладно… Ты нервничаешь, я понимаю. Я все понимаю, Павла, я буду защищать тебя, что бы там не случилось, ночью ли, днем… Возможно, мне придется увезти тебя отсюда – далеко-далеко. Потому что, видишь ли… эти люди не оставят попыток заполучить тебя. Никогда.

Безысходность, рожденная этими его словами, была слишком велика, чтобы Павла могла так сразу впустить ее в сознание. Не сейчас, подумала она достаточно бодро. Потом…

Ей вспомнился давний, дальний лес и человек в водительском кресле, умирающий во сне прямо у нее на глазах.

Как он там, в Пещере, бежал…

От кого он бежал? Что за ужас одолевал его в последние мгновения его жизни?

– Тритан…

Она хотела спросить, как люди становятся егерями. Но у нее не повернулся язык. И еще она знала, что он не ответит.

Промолчит, по обыкновению.

Она вспомнила, как он швырнул через плечо человека в зеленой маске, какой был звук, когда тот грянулся головой о землю, и как плакал бедный полицейский, в жизни не видевший насильственной смерти.

Как будто это было не с Тританом.

Как будто не его рука, чье прикосновение она знала слишком хорошо, как будто не эта рука метнула нож в шею того неудачника с железным самострелом…

Вчера вечером он собственноручно, на ее глазах убил двух живых, двуногих, подобных себе людей. Ее Тритан.

А если бы он не убил их – судьба самой Павлы оказалась бы…

Она вздрогнула.

– Не бойся, – сказал Тритан, чуть отдергивая штору.

– Ты чего-то не договариваешь, – предположила она неуверено.

Он посмотрел прямо ей в глаза. Усмехнулся:

– А когда это я говорил тебе все? Когда это было?

Я сама виновата, подумала Павла, отворачиваясь. Меня это устраивало. Я с этим мирилась.

– Тебя интересует, – Тритан тяжело прошел через всю комнату, плотнее запахнул халат, опустился в кресло, – почему Триглавец не достанет этих людей через Пещеру?

Как просто он об этом говорит, подумала Павла, натягивая одеяло на вздрагивающие плечи. Как это просто – «достать через Пещеру»…

За этими словами… За этими словами стоит страх, парализующий жертву, причем жертвой может быть и сааг… За этими словами стоит черный хлыст, чье прикосновение есть судорога и смерть.