Сколько раз сам Тритан, черная фигура в полумраке Пещеры, шел к обреченному размеренно и спокойно, самим бесстрастием своим утверждая единственную правильность такого порядка вещей?!

Она сглотнула снова.

Тритан дрался за нее в Пещере. Тритан рисковал жизнью… Она даже не знает до конца, чем еще он мог рисковать.

– Меня инте…ресует, – она кивнула, пытаясь отделаться от скверных мыслей.

– Эти люди, они… это странная мысль, к ней не просто привыкнуть, Павла, но, раз это касается непосредственно тебя… Они – настоящие «они», а не пешки-исполнители – не принадлежат Пещере. Попросту не бывают там. Никогда…

Сделалось тихо, в тишине мягко отдавались шаги охранника на веранде, далеко-далеко, в глубине садов, переругивались собаки.

– Как же они… эти… живут? – спросила Павла потрясенно.

Тритан сухо усмехнулся:

– Так называемые мутанты. Побочный продукт экспериментов Доброго Доктора… Их звериное не находит выхода. Они агрессивны… ты видела.

– Ты тоже… – она осеклась.

– Тоже агрессивен, ты хочешь сказать?

Павла снова вздрогнула. В тишине ей померещился явственный хруст позвонков.

– Зачем ты ТАК сделал? Ведь достаточно было оглушить…

– Ах, Павла… «Достаточно», – он передразнил ее интонацию. – Может быть, мне достаточно было переспать с тобой, а потом со спокойной душей подписать приказ о твоей ликвидации?!

Павла сглотнула комок горькой слюны. Хруст, кровь и неподвижные тела поперек садовой дорожки.

– Ты нужна им, Павла, нужен химический состав твоего мозга. Нужно материальное воплощение твоего везения… на продажу. Ты хочешь, чтобы я их щадил?!

– Но ведь и ты тоже изучал химический состав моего мозга, – сказала она, глядя ему в глаза. – Искал материальное воплощение моего везения. Кстати, ты уже отказался от этих попыток? Совсем?

И тогда он сделал то, чего не делал за всю историю их знакомства – встал, повернулся и молча вышел.

* * *

Гастролеры вернулись на день раньше – загорелые, разомлевшие, слегка спившиеся. Вояж прошел не без приключений – декорации то и дело опаздывали, приходилось спешно делать замену спектаклей, а то и играть в чужой, наспех подобранной выгородке. Все измотались и рассчитывали на немедленный отпуск.

К моменту возвращения основной части труппы Кович пребывал уже в состоянии озверения.

Инспектора из Управления бесчинствовали. В театре обнаружились нарушения техники безопасности, противопожарных правил и санитарных норм. Ежедневно тот из проверяющих, что был подчеркнуто вежлив, приносил ему на подпись кучу каких-то протоколов; декорации музыкальной комедии, которую осенью должен был выпустить выкормыш Рамана Дин, приказано было разобрать из-за того, что крепления летающих домиков исполнены не по технологии и не из того материала. Переделка декорации означала срыв премьеры мюзикла; Раман говорил с проверяющими, оттопырив губу. Хрен он их боится. Все их протоколы пригодны исключительно для сортирных нужд. Отставить, что ли, важные дела и позвонить все-таки Второму советнику?!

Театр лихорадило, уборщицы нервно оглядывались, главный бухгалтер, несгибаемая дама средних лет, прятала подозрительно красные глаза. Вся постановочная часть бранилась черными словами – однако ни один человек в театре не допустил по отношению к ревизорам ни тени подхалимажа. Все чуяли поддержку Ковича и свято верили в его оттопыренную, все презирающую губу.

Мелкая возня с инспекцией выдергивала Рамана с репетиций, отвлекала, царапала, будто камушек в ботинке. Он позвонил-таки Второму и не застал его, а потом снова не застал, а потом поговорил наконец, но разговор вышел скомканный – Второй обещал разобраться, но как-то неуверенно обещал, без рвения. Погодите, думал Раман, наливаясь желчью по самую макушку. Я тебе покажу премьеры. Я тебе покажу коньяк. Я всем вам покажу, подождите до осени…

Он уже знал, что спектакль будет. У парнишки, подобранном в цирковом училище, у этого желтоволосого Алериша, не было ни техники, ни опыта, ни навыков. Ничего не было, кроме обаяния – и еще феноменальной, почти инфантильной искренности.

– Органика, – бормотал Раман, сидя в темном зале перед огоньком режиссерского пульта. – Черт…

Алериш вел себя естественно, как ведут себя на сцене кошки. Говорят, кошку невозможно переиграть; Лица никак не могла приноровиться к новому партнеру.

– Он же умственно отсталый, – не выдержав, призналась она однажды Раману. – Он же как ребенок…

– Актеры – дети на сцене, – сообщил он, назидательно поднимая палец. – Детская вера в предполагаемые обстоятельства… И потом, Лица, я и не требую от него слишком многого. Он на своем месте; у нас, как ты уже поняла, спектакль не актерский…

Раман Кович в жизни не поставил ни одного актерского спектакля. Как писали в свое время газеты – «триумф режиссерского театра»…

Теперь он репетировал большими кусками. Теперь он устраивал прогоны; каждая репетиция начиналась с накачки – он снова и снова подхлестывал актеров своей бешеной энергией. Естественно, все в театре давно знали, какие такие «Песни о любви» самозабвенно репетирует главный. Раман подозревал, что и инспектора это знают, и потому особенно въедливо роются в позапрошлогодних накладных. Предстояли самые сложные репетиции, со сценами из жизни Пещеры, Раман знал, как это должно выглядеть, Раман похудел на пять килограмм, и, освобождая себя от лишних хлопот, отправил вернувшихся гастролеров прямо с колес – в отпуск.

На скамейке под окнами его кабинета молодежь распила традиционное шампанское. Тут же явились инспектора, стали неподалеку, подозрительно глядя на мелкое нарушение дисциплины; специально чтобы доставить им удовольствие, Раман спустился вниз, подставил пластиковый стаканчик под пенную струю из бутылки и, на радость актерам, выпил вместе с ними. Пожелал счастливого отдыха, улыбнулся инспекторам – им вина не предлагали – и отправился репетировать в наглухо закрытом, душном зале.

Ему и в голову не могло прийти, что длинный, подозрительный, ревнивый взгляд Клоры Кобец будет иметь в этот вечер странное, скандальное продолжение.

О подробностях происшествия ему донесли потом. Разогретая шампанским Клора минуту полюбезничала с радистом – и, игнорируя строжайшее распоряжение главного режиссера, залезла через радиорубку в зал. Ее бесила тайна. Ей хотелось знать, чем занимается Кович «с этими сопляками».

То, что она увидела, произвело на нее немалое впечатление. Клора сидела за стеклянной стенкой радиорубки, сидела, выпучив свои выразительные глаза и полуоткрыв чувственные губы; однако не шокирующий мотив Пещеры, а именно работа выскочки-Лицы травмировала ее душу более всего.

Возможно, ей хватило бы ума промолчать. Возможно, она нашла бы для своих эмоций другой, более безопасный выход – но добряк-радист имел несчастье угостить Клору коньяком, а сочетание коньяка с шампанским всегда оказывало на прекрасную блондинку непредсказуемое действие.