— Прикидывался, что занимаюсь любовью!

— …а затем вы бесцеремонно заявляете, что мы без промедления поженимся, что, лишив меня девственности и обрюхатив, вы выполните свой долг и — как там было? — защитите меня, тем более что теперь я не просто ценный политический объект, но еще и сосуд для другого!

— Сосуд!

— Какая честь для меня! Какая радость смотреть в будущее, где я буду замужем за властолюбивым айсбергом, защищенная сверх всякой меры, где меня будут передвигать с места на место и использовать для целей всех и каждого, только не для моих! Выносить ребенка для точно такой же судьбы! Клянусь Богом, я чувствовала себя куда лучше, пока была учителем вашего сына. По крайней мере тогда я могла сама решать, что делать!

Она тяжело дышала, сжав кулаки. На мгновение ей вспомнились нежные слова Эшленда, его ласковые прикосновения там, в оранжерее, то, как он занимался с ней любовью, словно она была самой большой ценностью во вселенной. И все это просто игра, просто, чтобы отвлечь ее! Его чудесные слова, помещение, полное цветов, романтический жест — все только для того, чтобы обмануть ее! Убаюкать, увлечь в любовный транс, лишь бы удержать вдалеке от главного дела этого вечера!

Кровь кипела, мешая думать.

Лицо Эшленда побагровело.

— Мой долг! Вы думаете, я собрался жениться на вас из чувства долга? Вы в самом деле считаете, что я притворялся там, в оранжерее? Что я вас использовал?

Эмили щелкнула пальцами.

— О, разумеется! Я совсем забыла про непостижимую животную похоть, которую вы ко мне испытываете! Сейчас исправлюсь. Мешать соединенью чресел двух мы не намерены[4].

Герцог Олимпия как-то задушенно кашлянул в носовой платок.

— Моя дорогая Эмили, не могу не почувствовать, что я некоторым образом лишний в этом в высшей степени… эээ… нравоучительном разговоре. Вероятно, мне следует удалиться и позволить тебе и твоему… эээ… властолюбивому айсбергу продолжить…

— Нет. — Голос Эшленда хлестнул, как кнутом, оборвав герцога на полуслове. Лицо его пылало. Единственный голубой глаз словно светился изнутри, напряженно приковавшись к лицу Эмили. — Нет, сэр. Я хочу, чтобы вы это услышали. Хочу, чтобы оба вы стали свидетелями того, что я намерен сказать.

Он опустился на одно колено.

— Ну, началось, — пробормотал Олимпия.

— Прости меня, Эмили. Я вел себя непростительно. Не доверял тебе так, как ты того заслуживаешь. Не был с тобой до конца честным. Вместо того чтобы просить, я требовал.

— В этом нет ничего плохого, — вставил Олимпия. — Женщины любят знать, что к чему, правда, девочка моя?

Эшленд не обратил на него внимания.

— Могу я объяснить, почему, Эмили?

Она смотрела на макушку Эшленда с торчавшими седыми коротко постриженными волосами, на его гордое лицо, обращенное к ней, и не могла шевельнуться. Она попыталась кивнуть, но удалось лишь слегка наклонить голову.

— Потому что я боялся, Эмили. Потому что ни к одной женщине в мире я никогда не испытывал даже капли любви, способной сравниться с той, что я чувствую к тебе. Ты для меня не пешка. Не политический объект. Не сосуд, клянусь Богом. Ты для меня все на свете!

Его левая рука, сжимаясь и разжимаясь, лежала на колене. Эмили закрыла глаза, не в силах вынести этого зрелища. Невозможно видеть у своих ног его, герцога Эшленда, в официальной белой рубашке, атласном жилете и блестящих бриджах. Безупречный вид, за исключением россыпи ржаво-красных капель на левом плече.

— Ты — не сосуд, Эмили. Я — сосуд. Все, что я делаю, все, чем владею, все, чем я являюсь, — все принадлежит тебе. Я не… Эмили, я не могу этого выразить. Не могу рассказать, что чувствую. Я был заморожен, спал, а ты вернула меня к жизни. Ты исцелила меня, снова превратила в единое целое. Я чувствовал себя зверем в пещере, одиноким, рычащим, а ты бесстрашно вошла внутрь и укротила меня.

— Какая дерзкая мешанина метафор, дорогой мой друг, — заметил герцог Олимпия. — Кажется, мне следует за вами записывать. Я как раз подумывал сочинить мелодраму, что-нибудь вроде возвышенной саги — трагедия и предательство, истощение организма и чахотка…

Эшленд взял Эмили за холодную руку.

— Я боялся, что если скажу тебе все это, ты убежишь. Что это слишком много, что меня слишком много — я слишком большой, у меня слишком много шрамов, я слишком требователен и слишком нуждаюсь в тебе. Потому что ты нужна мне, Эмили. Каждый дюйм тебя. Мне нужен твой ум, твоя любовь, твоя дружба, твоя мудрость, твое тело. Животная похоть, господи ты боже мой! Да она и половины не составляет. Я нуждаюсь в твоем теле — в твоем теле, Эмили, потому что оно соединяет меня с тобой. Я откажусь от тебя не раньше, чем придумаю все способы, которыми смогу снова овладеть тобой…

В дальнем конце комнаты звякнул графин.

— Кому-нибудь налить шерри?

— …и не просто из-за животной похоти, этой нашей безумной тяги друг к другу, а потому что это вбирает меня в тебя. Когда мы делим ложе, я чувствую, что становлюсь частью тебя, плотью от твоей плоти, в священном слиянии с женщиной, которую я обожаю. Наконец-то я снова стал человеком.

Олимпия хлопнул в ладоши.

— Превосходно. Здраво аргументировано. Двое чресел, равные двум умам. Надеюсь, это убедительно, дорогая моя племянница?

Эмили открыла глаза, и взгляд Эшленда сразу приковал ее к себе. Она видела его сквозь дымку чувств, хотя, возможно, это всего лишь запотели очки.

— Стоя на коленях, Эмили, я прошу твоей руки. Прошу стать моей женой, матерью моих детей. — Он поднес ее пальцы к губам и замер так, прикрыв глаза. — В ответ я предлагаю тебе свое сердце, свой дом и свое состояние. И да, защиту моим именем и телом.

Олимпия застонал и громко стукнул бокалом о стол.

— Ради любви Господа Бога и всех Его созданий, Эмили, скажи ему «да»! Освободи нас от этих страданий!

Но Эмили все еще не могла произнести ни слова. Горло перехватило, язык отказывался шевелиться. Рука Эшленда крепко держала ее ладонь, Эмили чувствовала на своей коже его теплое дыхание.

Он склонил голову над ее рукой.

— Больше никаких интриг, Эмили. Впредь ты командуешь мной. Ни единого шага без твоего ведома и одобрения. И клянусь своей жизнью, Эмили, что твоему ребенку — нашему ребенку! — никогда не придется выдержать то, что пришлось вынести тебе.

— Да, — сказала она.

Эшленд поднял взгляд.

— Слава богу, — буркнул Олимпия. — Разумеется, о наследстве я побеспокоюсь сам, и, естественно, желаю отдать счастливую невесту лично…

Но она его не услышала. Ее подхватили и бешено закружили две сильные руки. Эшленд осыпал поцелуями ее щеки, шею, подбородок.